Валентин Пикуль - Баязет

– Будет исполнено, господин капитан, – ответил Андрей с нарочитой четкостью, словно желал голосом восполнить неудачу с сапогами.

Солнце, начиная свой дневной путь, уже нависало над вершинами Арарата, и люди ощущали, как полуденный жар высасывает из них последние остатки влаги. Нестерпимая жажда палила и грызла внутренности, люди стали терять сознание и ничком лежали на горячих камнях.

– Штоб вам всем повылазило! – ругался старый гренадер Хренов. – Куды ни пойдешь, везде только и слышишь: пить да пить… С похмелья вы, што ли? Эвон я, кавалер георгиевский! По мне, хоша е вода, хоша нет ее. Мне все едино. Вот чайку бы – это дело другое!..

Среди бела дня, невзирая на пули, один не выдержал. Видели, как он соскочил со стены и побежал к реке. Он даже не бежал – это был какой-то порыв, почти сумасшествие. Ни ведра у него, ни кружки. Один только рот, жаждущий скорее припасть к воде. За ним следили сотни глаз. Переживали за него, спорили – успеет добежать или нет. И он добежал. Добежал, и в крепости раздался чей-то радостный крик:

– Братцы, пьет! Пьет…

Беглец – под свист пуль – напился. Начал стягивать с ноги сапог. Крепость отвечала ему взрывами советов, криками поощрения. Он уже набрал в сапог воды и кинулся обратно. Но тут же, пробитый пулей, упал, и тогда все увидели, как он пополз обратно – к реке.

И там, на берегу – опять под пулями, уже умирая, – он все еще пил и пил эту проклятую воду. Пил ее, пока очередная пуля не добила его до конца. И среди защитников Баязета, наверное, были такие, кто остро позавидовал этому смельчаку, – недаром Участкин сказал:

– Дык и что ж. Он хоть напился перед смертью!..

Пацевич тоже страшно мучился жаждой. Получив утром всего три ложки воды, около полудня он велел Китаевскому попросить для него если не воды, то вина у госпожи Хвощинской.

– Помилуйте, – удивился ординатор, – откуда у нее может быть вино?

– У нее есть… я знаю. Две бутылки… Вы не смеете отказать мне в этом…

Китаевский передал просьбу полковника Аглае Егоровне. Так и так, мол. Просьба выглядит дикой, совсем неуместной по отношению к ней, как к единственной женщине в гарнизоне. Но, однако, просьба есть просьба, и он, ординатор Китаевский, просит ее поступить в этом случае, как ей самой заблагорассудится.

Хвощинская выслушала спокойно. Глаза ее, красные от слез и пыли, не смыкались уже несколько ночей. Сивицкий становился в тупик, не зная такого снотворного, которое могло бы свалить в постель эту женщину. Хвощинская не спала несколько ночей, и теперь это была лишь тень от прежней Аглаи.

– Да, – сказала в ответ женщина. – У меня имеются две бутылки вина. Но откуда ему знать об этом? Почему он не сказал – одна бутылка или четыре, а именно – две?

Китаевский пожал плечами.

– Он думает, – продолжала Аглая, – что мне теперь уже ничего не нужно. Но я еще жива… Как не стыдно просить ему об этом, хорошо зная, что мне как сестре милосердия нельзя отказывать раненому! Тем более странно, что мы с Адамом Платоновичем – ни я, ни мой покойный супруг – не были связаны дружескими отношениями…

Китаевский хотел уйти, но она задержала его:

– Постойте… Я не хочу, чтобы полковник ошибся во мне, если он взывал только к моему милосердию. Я отдам вино, ибо ему, наверное, сейчас хуже, чем кому-либо из нас!.. [19]

Китаевский, испытывая мучительный стыд, словно он совершил какую-то подлость, взял протянутые ему бутылки с вином, и скоро вся цитадель дружно осуждала Пацевича:

– Герой, называется! Последнее у вдовы забрал… Другой-то мужик с себя шкуру сдерет, чтобы слабый пол выручить, а этот, хрен старый… Наткнулся сдуру на пулю, так и давал бы дуба, никому не мешая! Мало он, что ли, винища-то за свою жизнь высосал – поди, не одну бочку. Видать, теперича с «Кондратием Касьяновичем» захотел чокнуться напоследок!..

Клюгенау тем временем пришла в голову мысль: чтобы уменьшить риск на перебежках из одного двора в другой, он решил сделать пролом в стене, отделявшей мечеть от зданий, и зашел в комнатенку юнкера Евдокимова.

– Милейший юноша, – сказал барон, – вам придется подыскать жилье в другой гостинице. Сейчас начнем ломать стенку, и через ваш номер с прекрасным видом на окрестности будут порхать баязетские сильфиды с чирьями на затылках!..

Юнкер сидел в углу темной комнаты и ногой пытался задвинуть подальше от взора Клюгенау солдатскую кружку.

– Хорошо, – ответил он, устало поднимаясь, – я сейчас переберусь в другое место.

Клюгенау нагнулся, поднял кружку, нюхнул ее издали и снова поставил на пол.

– Вы напрасно меня стыдитесь, – сказал инженер. – Ваше желание пить вполне естественно, и вы далеко не оригинальны в удовлетворении жажды. Я хотел сказать, что не вы один в гарнизоне мучаетесь. И не вы первый прибегаете к этому способу, чтобы заглушить жажду. Но поверь мне, дорогой и умный мальчик: надо уметь поставить свой дух так высоко, чтобы он всегда определял поступки твоего тела.

– Я только попробовал, – тихо сказал юноша. – Обещаю вам, что больше не буду…

– Не надо обещать, – возразил ему Клюгенау. – Не сегодня, так завтра мы тоже, наверное, прибегнем к такому же способу. Только вы очень рано обратились к возможности использовать свой организм в этих целях… Давайте я вам помогу собрать ваши вещи!..

Сверху послышался какой-то шум, и, когда Клюгенау выбрался на двор, казаки Ватнина уже вытягивали на стену крепости какого-то незнакомого офицера в ярко-красном мундире с резким скуластым лицом.

– Клюгенау! – на бегу приказал ему Штоквиц. – Фаик-паша прислал к нам парламентера. Я буду разговаривать с ним, а вы задержите Исмаил-хана, чтобы он своим присутствием ничего не испортил.

Офицер этот был из калмыцких ханов; его братья держали рыбную контору в Астрахани, сам же он учился в Новгороде – в кадетском имени графа Аракчеева корпусе. И если бы не религиозные распри, повлекшие его в пучину изгнания и предательства, он, может быть, сейчас сражался бы на стороне защитников Баязета. Но теперь он носил аксельбанты султанского прихвостня, и только легкая грусть в глазах калмыка, когда он смотрел на русских солдат, выдавала его истинное невеселое настроение.

Ватнин провел парламентера в помещение гюль-ханэ, откуда открывался вид на жалкий вытоптанный цветник, из гущи которого Исхак-паша наблюдал, как его жены купались в мраморных раковинах. Сейчас эти раковины были загажены кухонными отбросами, плитки мозаики отпали от стен во время артиллерийской дуэли.

– Итак, – сказал Штоквиц, садясь плотным задом на возвышение, с которого видел не одалисок, а потные и грязные лица солдат, с любопытством глядящих на калмыка. – Итак, – повторил он, – вы будете последним парламентером, который выйдет отсюда живым. Более никаких предложений со стороны турецкого командования наш гарнизон принимать не намерен. И мы будем вешать всех посланцев, о чем я и прошу вас передать своему повелителю – Фаик-паше, мудрость которого известна всему миру!