Валентин Пикуль - Баязет

Ефрем Иванович достал карандаш и памятную книжку. При свете звезд, проследив за улизнувшим в амбразуру Егорычем, он записал на чистой странице: «№ 1. Конопатый и старый. Кажется, из сотни Ватнина». Потом комендант приютился в сторонке от пролома, и перед ним – в течение часа – ушли за водой к реке сорок три человека. Слюнявя карандаш, капитан слушал стрельбу турецких пикетов. Обратно вернулись всего двадцать восемь – остальные погибли под пулями. Штоквиц тут же вычеркнул их из списка.

– Ладно, охотнички, – сказал комендант, закончив слежку, – завтра я вам покажу кузькину мать!

Пролом амбразуры отныне считался официальным входом и выходом из цитадели. Ничего, что он шел через отхожие места, – пролом был вроде парадного подъезда. И вот именно через эту амбразуру жиденькой, готовой вот-вот оборваться струей в крепость текла живительная вода. Озираясь и взволнованно бранясь, уцелевшие от пуль охотники тащили от реки наполненные водой кувшины, бурдюки, чайники и манерки.

– Достал «карасинцу»? – спросил Штоквиц, когда в амбразуре блеснула лысина Егорыча. – Иди-ка сюда, черт старый. Ты знаешь, что никому нельзя вылезать из крепости без разрешения?

– Рази? – притворно удивился казак.

– Вот тебе и «рази»! Пей досыта, – велел комендант, – ты заслужил это. А потом пойдешь за мной и сдашь воду в госпиталь. Я вашу контрабанду прихлопну, водохлебы пузатые!

В эту ночь случилось несчастье: у гренадера Хренова, по-стариковски бережливого, сохранились на дне фляжки еще два глотка воды. Когда дед прилег вздремнуть, один из вольноопределяющихся, некто Заварзин, из дворян Масальского уезда, мучимый жаждой и не находя в себе смелости сбегать к реке, тишком отвязал флягу от пояса Хренова. Вора тут же поймали, начали бить, жестоко и страшно. Казалось, укради он золото, и никто бы даже не осудил его, – черт с ним, с золотом! Но это были всего два глотка воды, цена которым – сама жизнь, и потому когда старик Хренов стал заступаться за избиваемого, то его просто грубо отшвырнули в сторону:

– Проваливай, дед, пока самому не попало!

Встревоженная шумом, Аглая Егоровна вышла во двор. Узнав, в чем дело, перепуганная свирепыми выкриками, она обратилась к Штоквицу:

– Ефрем Иванович, почему вы стоите?

– А что, по-ващему, я должен делать?

– Ведь они убьют его!

– И правильно сделают. Вперед наука другим будет.

– Нехорошо… Боже мой, ведь все-таки дворянин…

– К сожалению, мадам, желудки дворян и мужиков устроены одинаково! Не советую вмешиваться…

Хвощинская, однако, вмешалась. Вольноопределяющийся, в ответ на ее сочувствие, едва смог выхрипеть, на губах его уже лопались кровавые пузыри:

– Сударыня, не вините их… Они правы…

Он скончался на руках санитаров, когда его понесли в госпиталь. Карабанов прослышал об этой истории только утром следующего дня, и ему стало как-то не по себе.

– А тебя, Ватнин, когда-нибудь били? – спросил он.

– Ой били, поручик… Ой били! Не дай-то бог, как били! Теперича так бить уже и не умеют…

– Казаком еще? – спросил Андрей.

– Да один-то раз ишо казаком, а другой – когда я уже в урядники вышел. Этого-то дурака, что на фляжку польстился, за дело били. Конешное дело, человека и жалко. А вот меня…

Ватнин вдруг боязливо огляделся, нет ли кого вокруг, и зашептал на ухо поручику.

– Меня-то, – сказал он, – через инператора били… Ой как били!

Карабанов, которого били в жизни только единожды, о чем он никогда не любил вспоминать, засмеялся.

– Как же это? – спросил он.

– А вот погоди, расскажу сейчас…

Ватнин свернул цигарку, долго слюнявил ее розовым и чистеньким, как у младенца, языком.

– Смеешься? – сказал сотник. – Что ж, тебе можно смеяться: ты дворянин, булки сладкие ел да по бабам ходил. А я мужик, вот энтим самым местом в люди выходил.

– Ничего, – смеялся Андрей, – у тебя это место такое, что с ним и в генералы выйти можно!

– И выйду! – ответил Ватнин. – Нынче над Расеей свежим ветром подуло. Люди умнее стали… Евдокимов-то, Николай Иванович покойный, из солдатских детей был. Весь Капказ под свою руку подвел, генералом да графом стал. Дядянька умнющий был. А ты – смеешься…

– Ладно, – примолк Андрей. – Больше смеяться не буду… Расскажи, за что тебя драли?

– Меня, Елисеич, милый ты мой человек, – нахмурился Ватнин, – совсем без вины драли. Опять же, через инператора, да только я его и в глаза не видал. Сказали мне, что государь мимо нашего кордона ввечеру проедет. И чтобы я, значит, для охранения его особы пяток своих казачат выделил. Время тагды неласковое было, чеченцы пошаливали. Так инператор своим казакам-то и не доверял. Они и кресты-то за аллилуйю да за форсистость получали. Вот и попросил он, значит, чтобы ему казаков с линии дали. Я, как сказано, так и послал пятерых. Первых, кои на глаза мне попались. Прибыли они в свиту. Ладно. Поехали куды-то. Ладно. Слово за слово. «А тебя как по фамилии?» – государь спрашивает. «Красноглазов», – отвечает. «А тебя?» – «Сиволобов!» – «А ты кто?» – «Чернозубов». – «А ты, подлец?» – «Синеусов». – «А ты, сволочь?» – «А я, ваше величество, Желторотов!..»

Ватнин далеко зашвырнул обсосанный до конца окурок:

– Опять смеешься. А ну тебя, Елисеич! Я же не нарочно подбирал для него уродов! С лету первых так и схватил. Фамилии-то у них – верно, непривлекательны…

В этот день сухари в гарнизоне кончились. Штоквиц велел женщинам-беженкам дробить ячмень, заставив пленных турок вращать самодельные крупорушки. Ячменя было еще много – майор Потресов, за неимением земли, даже свои орудия, чтобы сберечь от огня канониров, обкладывал мешками с ячменем. Пули рвали рогожу мешков, ячмень тихими струями осыпался с брустверов, и дикие горные голуби, не боясь стрельбы, тучами кружились над крепостью…

– Ну ладно, – сказал Карабанов, – ячмень бабы раздробят. А дальше что?

– Дальше?.. Дальше его надо сунуть в рот и проглотить, запивая стаканом лафита, – ответил Штоквиц. – Не притворяйтесь, поручик, будто бы не понимаете.

– Какой ты утонченный гурман, Ефрем Иванович! Изобретенное вами блюдо, несомненно, войдет в историю мирового обжорства под названием «a` la Штоквиц»!

– Ну что ж, – мутно посмотрел на него комендант. – Если вы недовольны, можете изобрести свое блюдо.

– Придется, – ответил поручик.

Карабанов прошел на конюшню. Лорд, завидев хозяина, радостно заржал, еще издали вытягивая навстречу ему длинную умную морду. Карабанов освободил его от коновязи, надолго припал головой к теплой, бархатистой шкуре коня, гладил пушистую челку. Лорд тянул хозяина за собой, нетерпеливо голосил, звал его к водопою. Артиллерийские битюги, отвечая скакуну таким же истомленным ржаньем, бились в своих клетках.