Валентин Пикуль - Баязет

– Пей, поручик. Твое дело строгое. Хорошо, что жены не имеешь…

Андрей много не пил – жарко было. Потом заглянул в палатку штабс-капитан Некрасов.

– Господа, поздравляю: наши войска взяли штурмом Ардаган и раскинулись по берегам легендарного Евфрата.

Его тоже посадили за стол.

Налили полную. Навалили всего.

Пей, мол. Ешь, мол.

– Легендарный, говоришь? – сказал Ватнин, вытирая бороду от сладкой кизлярки. – Слово ученое… А и был я там, у Евфрата твово. Девки тамошние худы больно. И сухо. И воды мало. И камень больше… Пей вот!

Некрасов засмеялся одними глазами, почтительно встал:

– Ваше здоровье, господа. – И выпил.

Потом сказал:

– Хорошо все-таки, что отказался я состоять при штабе Лорис-Меликова. Уже, помимо его известного азиатского характера, я знал, что он горе-вояка: сейчас прошел за Каркамес, застрял в камышах, и теперь его идут выручать мингрельские гренадеры.

– А по мне, господа академики, – отозвался Ватнин сердито, – так хоть в дерьме по уши, только бы не в Баязете! Не могу я так без дела тухнуть, коли наши же станишные под Карсом турку рубают. Чую сердцем, что здесь и кончилась моя слава!

Карабанов, слегка охмелев, похлопал сотника по могучему плечу:

– Да обожди, Назар Минаевич, еще не одна пуля свистнет; вон послушай, что армяне-то говорят.

– Плевал я на них! – Сотник встал, стянул через голову китель, волосатым зверюгой вылез из палатки. – Эй, казаки! – гаркнул он. – Дениску сюды, песельников зови… Я гулять желаю!

Пришел Дениска Ожогин, хитро поблескивая глазами. Рубаха на нем была чистая, без пятнышка. Этаким скромником сел у входа в палатку, терпеливо ждал – когда поднесут. Ему поднесли, конечно. Он выпил. Потом песельники сели в кружок, зажали меж пальцев деревянные ложки.

– Дениска! – гаркнул Ватнин. – Про меня пой… А вы, господа, слухайте: он, подлец, песню сердцем ймает…

Грянули ложки. Тряся курдюками, шарахнулись с горушки перепуганные овцы. Дениска сделал себе сапоги гармошкой, прочувствовал себя до конца и завел:

От мелькания ложек у Карабанова рябило в глазах. Потом свистнули казаки и, тряхнув нечесаными бородами, подхватили разом – всем лагерем, всем Зангезуром:

Ватнин схватил Андрея в охапку, целовал в самые губы, как бабу, и слезы текли по его пыльной бороде:

– Милый ты, – кричал он, – не пропадем… Коли турка встренется, руби их в песи, круши в хузары! Все там будут… Дениска, жги!..

Но Дениску как ветром сдуло с горы. Похватав свои ложки и забыв про угощение, утекнули и остальные. Край палатки откинулся – вошел Хвощинский.

– День добрый, господа.

Все вскочили, наспех застегивая мундиры, у Ватнина выползла рубаха из штанов, он так и застыл; Карабанов делал глазами знаки денщику, чтобы запихнул подальше бутылки. Некрасов не растерялся:

– Просим к столу, Никита Семенович.

Хвощинский отставил в сторону палку, с которой в последнее время не расставался, присел к столу и, расстегнув пуговицы мундира, отбросил его в сторону. Потом, морщась от болевших мозолей, снял сапоги и выбросил их совсем из палатки.

– Пусть проветрятся, – деловито пояснил он, – а то жарко… И вы садитесь, господа. Если угостите старика винцом, буду рад.

Ватнин так улыбнулся от радости, что борода у него стала шире ровно в два раза.

– Это мы завсегда, – сказал он, – хошь среди ночи разбуди нас… Кунаев, дай-ка сюды, неча вино под рубаху совать. Это тебе не крест святой, а слеза наша казацкая!..

– Полную? – спросил Некрасов, наполняя мису полковнику, которую татарин наскоро вытер подолом рубахи.

– Лейте полную, – разрешил Хвощинский с грустью, – сегодня грешно не выпить.

Вино разлили. Барана до прихода полковника успели съесть еще только половину.

– Ну, – сказал Хвощинский, – а теперь, господа, могу поздравить вас с новым начальником… Его высочество наместник Кавказа прислал на мой пост полковника Адама Платоновича Пацевича, – прошу, как говорится, любить и жаловать. Мне, видать, не доверяют. В Тифлисе любят реляции о победах, но им докучают мои тревожные донесения. Ну, что ж… Однако если меня не станет среди вас, господа, не забывайте, прошу, что в Баязет вы вступили под моим командованием…

Полковник поднес вино к губам, но рука у него вдруг дрогнула, и одинокая мутная слеза медленно сползла по дряблой старческой щеке… В этот момент Карабанов простил ему Аглаю.

Адам Платонович Пацевич, по собственному его признанию, так торопился попасть в Баязет, что по дороге трижды загорались оси колес в его повозке. Под вечер он прибыл в крепость, остановясь на ночлег в караван-сарае, а на следующий день началось:

– Покрасить зарядные ящики…

– Казаков с Зангезура долой!

– Заводи лошадей в каземат!..

– Куда лезете с лошадьми? Здесь госпиталь…

– Ставропольский полк, в конюшни!..

– Перевести госпиталь в мечеть!..

– Вынести вещи из мечети…

– Хоперцам выговор за унылый вид!

– Орудия развернуть на Зангезур!..

– Казакам сдать патроны свыше комплекта!..

– Внести вещи в бывший госпиталь!..

– Ах, теперь там конюшни? Да что вы говорите, хан?

– Перевести конюшни в мечеть…

– Ах, в мечети теперь госпиталь? Странно…

Устроив всю эту кутерьму, полковник Пацевич не соизволил даже посоветоваться с офицерами, которые уже освоились со своими обязанностями и хорошо изучили баязетские окрестности. Теперь ломалось и трещало все созданное за это время Хвощинским, и Никита Семенович, получив под свое начало только пехотную часть, растерянно бродил по дворцовым коридорам.

– Я не виноват, господа, – часто повторял он, словно оправдываясь. – Бог видит, что я стал пятым тузом в колоде… Сам ничего не понимаю, господа!.. Пацевич не спрашивает у меня советов и относится ко мне, словно к путеводителю по крепости!..

Новый начальник офицеров к себе для знакомства не вызывал, и доступ к нему поначалу имел лишь прапорщик Латышев, призванный к должности адъютанта. А потому каждый раз, как прапорщик появлялся в крепости, офицеры приставали к нему с расспросами:

– Ну, как? Что говорит? И вообще, каков?..

– Да вроде ничего, – успокаивал их Латышев. – Ругается пока не так чтобы очень. Только скажу я вам, несет же от него… Как из бочки худой, сил нет стоять с ним рядом. Так что, господа, близко подходить к нему при разговоре не советую. А впрочем, старик он добрый, кажется.