Валентин Пикуль - Океанский патруль. Том 1. Аскольдовцы

Чу! Тише, ветры… не мешайте слушать!

Да, это лай собак, это жилье человека, это брызги костра, это отдых… В дымной лопарской веже старая бабка оттирает ей ноги, хозяин режет на мелкие куски оленье сало. Но женщина уже спит. Она спит день и второй, от нее пышет жаром, как от костра. Она мечется на засаленных вшивых шкурах, рыдает во сне, кого-то зовет…

– И-и-и-и, – тихо скулит бабушка, – совсем плохо. Убить ее надо, а то все мы умрем…

Берет хозяин веревку, вяжет петлю, поет песню. И слушает его бабушка и радуется, что умеет ее внук петь хорошие песни. «А вот я вью, я вью петлю, – поет лопарь, – петлю для болезни. Надоело болезни жить в большом городе, где не видно даже неба от натянутых проволок, и пришла болезнь ко мне в чум, чтобы уморить мою семью. Притворилась болезнь бедной красивой женщиной, но у меня умная бабушка, она сразу догадалась, что это не женщина, а болезнь пришла в мой чум…»

Когда накинули петлю и стали душить женщину, она рванула из-под лохмотьев пистолет, яростно прохрипела:

– Отпусти… убью… Что вы делаете со мной?

Бросили веревку, и вся семья стала кланяться женщине. Она поднялась с лежанки, сказала:

– Сколько оленей есть – всех запрягай, мне в Кирке-нес надо… Быстро запрягай!

Боялся лопарь ехать, но поехал. А женщина лежала в узкой долбленой кережке, что скользила по снегу, и долго молчала. Когда показались огни города, она перехватила хорей из рук хозяина, остановила оленей.

– Поезжай обратно, дурак! – сказала она и ушла в сторону города, шатаясь под ветром, проваливаясь в снегу.

Церковные колокола гудели в ночной темноте, плыли над тундрой загробные перезвоны, и видел лопарь, что женщина не пошла в город. Обочиной дороги побрела куда-то в сторону. Шли по шоссе немецкие солдаты, окликнули.

А женщина все дальше уходила в темь. Тогда солдаты стали смеяться и стрелять. Лопарю сделалось страшно, и он уехал на своих олешках в сердце Похйолы, и только ветер догонял его и доносил далекие выстрелы.

«Солдаты тоже болезни боятся», – думал лопарь…

Великий пост подходил к концу – приближался «день покаяния». На время церковного праздника немецкий комендант разрешил брать на складе дрова для отопления кирки, и число молящихся быстро возросло. Руальд Кальдевин устал за эти дни постоянных богослужений, охрип от длительных проповедей. Посматривая в сторону фиорда, он даже радовался, что на рейде стоят только миноносцы, и, следовательно, ему не надо вести службу еще и на кораблях.

Но однажды на рассвете к причалам города подошло старое обледенелое судно. На его мачте болталась какая-то грязная тряпка, и определить национальность судна было почти невозможно. Но даже прочитав на его борту название, любой оставался в недоумении, потому что экипаж «Викинга» (таково было имя судна) разговаривал на разных языках. Тишину полярного фиорда разбудили выкрики матросов; полилась, приглушаемая немецкими командами, певучая речь итальянца, эхом отозвалась в горах резкая и мужественная речь русского, твердо раскатывался норвежский говор. Это вернулась из плавания к далекому острову угольная мотобаржа, команду которой составляли каторжные матросы. И, проснувшись, пастор пошел к коменданту, чтобы договориться об устройстве службы для лютеран «Викинга».

Их было в команде угольщика восемнадцать – больше всего норвежцев. Но явились на богослужение только тринадцать; остальные пять матросов-лютеран были посланы на работу в машину – менять расплавившиеся подшипники, как объяснил немецкий шкипер. В кубрике, где шла служба, было душно и сумрачно. На железных нарах лежали католики и неверующие. Кальдевин не стал гнать их на палубу, и они, свесив вниз головы, с любопытством прислушивались к чтению проповеди.

Проницательным глазом окинув молящихся, пастор привычно определил, что молятся искренне здесь только три-четыре человека, не больше. И особенно истово – вон тот странный каторжник в потрепанном штурманском кителе, чем он резко отличался от своих собратьев, одетых в лохмотья. «Где-то я его видел, – думал Кальдевин, наизусть читая отрывки из „Символа веры“, – но где?.. Он мне даже кого-то напоминает… Кого?..»

В разгар проповеди в люк спустился немецкий унтер-офицер, прикрикнул:

– Поскорее исповедуйтесь, пора вставать под угольную разгрузку… Штурман, вы слышали?

– Слышу, – ответил каторжник в кителе и записался на исповедь вторым. Впрочем, он оказался и последним: напрасно пастор предлагал очиститься покаянием, каторжники, проглотив причастие, улыбнулись, а из угла кто-то крикнул:

– Мы – безгрешные, нам и так рай уготован!

В тесной каютке пастор исповедовал первого – старого хилого датчанина, служившего кочегаром, который признался, что, мучимый голодом, украл у своего соседа по койке кусок хлеба.

– Тяжкий грех, тяжкий, – брезгливо сказал пастор, испытывая желание убрать свою руку с головы покаявшегося; видя, что датчанин хочет сказать что-то еще, но мнется, он добавил строго: – Не таись, выскажи все, что гнетет тебя…

– В подшипник железных опилок насыпал, он и расплавился… Только не виноват, не виноват, – поспешно запричитал старик, дрожа всем телом, – заставили меня!..

– Не кричи, – сказал пастор. – Кто мог тебя заставить? Ну, что же молчишь? Выходит, ты сам?..

– Не я, не я… Меня убьют, господин пастор, если узнают.

– Церковь, – твердым голосом сказал Кальдевин, – гарантирует сохранение тайны исповеди…

– Боюсь, – после долгого молчания сознался датчанин, – боюсь…

– Страх в тебе сильнее желания искупить грехи… Иди! – разрешил пастор, но кочегар не встал с колен, лишь спина его согнулась еще больше.

– Штурман, – наконец тихо сказал он, – Оскар Арчер, а не я…

– Иди, иди, – испуганно сказал Кальдевин, – не хочу тебя слушать и грехов не отпускаю… Встань и уходи!..

В каюту вошел штурман.

– Закройте дверь плотнее, – предупредил его пастор. – Встаньте вот сюда…

Оскар Арчер опустился на колени.

– Мучаюсь одним, – начал он, и голос его задрожал; он густо откашлялся, повторил сурово: – Одним только мучаюсь… Сестру жестоко обидел, невиновна она…

– А где ваша сестра сейчас?

– Последний раз я встретил ее в Осло, – ответил штурман, – и, видно, уже не встречу… Вы норвежец, пастор? – неожиданно спросил он.

– Да, уроженец Финмаркена.

– Я не про то. Вы норвежец или… «пепперман»?

– Я понял вас, – ответил Кальдевин. – И в доказательство того, что я честный норвежец, – видите? – я целую крест.

– Вас могут услышать, пастор.

– Дверь закрыта.

– Но труба вентиляции передает все в другие отсеки. Вы можете говорить со мной по-английски?

– Да. Целуйте крест тоже. Я знаю, кто расплавил подшипники…