Валентин Пикуль - Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана

– И ты здесь? – удивился ефрейтор.

Гитлеровский юнец оскорбился.

– Ты выхватил тогда обойму, и мне было нечем защищаться от русских, – сказал он. – А то бы я дорого отдал свою жизнь!

– Не ври, Франц, – засмеялся Нишец и вдруг поймал себя на том, что смеется впервые за последнее время. – Не ври, Франц, – почти с удовольствием повторил он, – патроны валялись на каждом шагу, просто ты большой трус. Недаром ты не мог дослужиться даже до ефрейтора, хотя и был наци… Убивать безоружных, как это делал ты здесь, в этой тюрьме, с финнами, – вот и вся твоя смелость!..

– Я убегу, – мрачно посулил Франц и отвернулся; но, заметив, что ефрейтор отщипывает из кармана кусочки хлеба, отправляя их в рот, он спросил:

– Где ты взял хлеб?

– Дали.

– Кто?

– Русские.

– А нам еще не давали.

– Ну обожди, дадут.

– А ты поделись со мной, будь товарищем…

Нишец нехотя разломил пополам кусок:

– На, вкусный хлеб, русский. Это тебе, парень, не тощие английские сандвичи!..

Франц озлобленно промолчал, вгрызаясь в краюху. Ночь военнопленные провели в казематах, а на рассвете их построили в колонну и повели на восток. Пауль Нишец снова шел по той самой дороге, по которой когда-то наступал и по которой отступал. Сейчас он снова, если судить по направлению пути, снова «наступает». Черт возьми, точно какая-то дикая сила толкала его все эти годы – вперед, назад, туда, сюда, на восток, на запад…

Молодые русские офицеры, наверное корреспонденты, попросили конвоиров придержать колонну, чтобы сфотографировать ее на марше. В лейтенанте Вальдере проснулась угодливость бывшего шупо. Он стал бегать по рядам военнопленных, наводя порядок, велел солдатам подтянуться, а сам с самодовольной миной высунулся на передний план.

«Дурак!» – подумал про него Нишец, прячась за чью-то спину. Он нисколько не досадовал на то, что попал в плен, но и радоваться особенно не приходилось. Затеяли войну с русскими, разорили и выжгли Лапландию, разрушили Петсамо, русские надавали нам по каске, теперь взяли в плен – чего уж тут хорошего!.. «Вот уж дурак – так дурак!» – подумал он еще раз про лейтенанта Вальдера и даже присел, чтобы не попасть в объектив аппарата…

В становище Титовка всех военнопленных накормили горячей кашей. Теперь уже никто не оставлял хлеба – ели, зная, что в пути их накормят. Конвоиры вели себя хотя и строго, но жестокостей не творили. Одного тирольского стрелка, раненного в ногу, они даже посадили на попутную машину, и он уехал, махая колонне своим кепи с пером.

Нишец смотрел на шагающего рядом с ним широколицего русского парня в полушубке и думал: «Что ни говори, а русские – народ отходчивый; в бою им лучше не попадайся, а так…»

Какое-то перемещение возникло в рядах. Некоторые егеря торопливо менялись местами, стараясь пробиться в хвост колонны. Ефрейтор и не подозревал, что самые отъявленные гитлеровцы составили на отдыхе в Титовке заговор. Дойдя до одного поворота, кто-то неожиданно крикнул:

– А-ахтунг! – потом: – Форвертс! – и несколько егерей бросились врассыпную.

Среди них Пауль Нишец узнал и Франца Яунзена. Молоденький наци бежал, смешно дрыгая тонкими ногами, и с первого же выстрела ткнулся в снег, а широколицый конвоир, заталкивая в ствол свежий патрон, даже подмигнул Нишецу:

– От меня, брат, не убежишь!..

Трех беглецов пристрелили почти у дороги, а другие остановились и, низко опустив головы, трусливой рысцой вернулись в колонну…

К вечеру в голове колонны, взобравшейся на высокий холм, началась какая-то сумятица, по рядам пошел шепот:

– Мурманск!.. Вышли к Кольскому заливу… Сейчас увидим северную столицу…

Задние ряды наваливались на передние, нетерпеливо понукали медлительных: всем хотелось поскорее увидеть город, к которому они безуспешно стремились целых три года, из-за которого проливали свою кровь, – и вот сейчас они увидят его.

Город лежал на другом берегу – широкий, спокойный, деловито дымился трубами домов и мастерских. Нетерпение пленных усилилось, когда их посадили на баржу, чтобы переправить через залив. Осыпая егерей густыми хлопьями сажи, портовой буксир перетащил баржу на другой берег, – и вот они уже идут по улицам Мурманска. Идут…

Нет, не так мечтал Гитлер провести носителей эдельвейса по мурманским улицам: под пение фанфар, под грохот барабана, чтобы под шипами солдатских каблуков рвался шелк советских знамен. Так мечтал он, но – не удалось, и широколицый русский парень в валенках и полушубке, удерживая мурманчан, толпившихся по краям проспекта, добродушно объяснял:

– На Мурманск поглядеть хотели… А ну, расступись, народ, рабочую силу ведут!.. Эва, сколько они понарушили, пусть-ка теперь потрудятся. В работе, говорят, человек умнее становится…

Егеря шли серой плотной массой, не поднимая голов. Они шли по центральному проспекту, на котором – по плану «блицкрига» – должен был состояться парад Лапланд-армии, ее триумфальное победное шествие.

И старый моряк Антон Захарович Мацута, глядя из окна мортехникума на пленных, сказал:

– А что?.. Спрашивается, чем же не триумфальный марш?..

Громадная плита из красноватого полярного гранита. Сверре Дельвик приставил к ней тяжелое зубило, крикнул:

– Бей!

Дядюшка Август ударил первым. Потом из его рук взял молот актер Осквик:

– Бью!..

Ударил. И каждый, передавая молот один другому, наносил удар, вкладывая в него все свои силы.

– Бей… бей! – покрикивал Дельвик, единственной рукой удерживая острое зубило.

Скоро на каменной плите проступили глубоко высеченные первые буквы…

Груженные кирпичом, цементом и печорским лесом, благоуханным сеном вологодских покосов, сыпучим зерном и воркутинским углем, крупой, украинским сахаром и кофе – груженные так, что полосы ватерлиний глубоко уходили в бунтующую всплесками воду, – транспорты плавно втягивались в каменную теснину Бек-фиорда.

Эскадренный миноносец «Летучий», закончив конвоирование, шел впереди каравана, и Оскар Арчер, морща выпуклый лоб, коротко отдавал команды о поворотах. Иногда, в особо опасных местах, лоцман сам брался за штурвал, глаза у него в такие моменты становились неподвижно-холодными, а волосатые руки белели от напряжения.

Скоро из-за высокого скалистого мыса открылась печальная панорама Киркенеса; огромным неуютным пожарищем раскинулся он на побережье фиорда, и от черных дымящихся развалин веяло человеческим горем, бездомностью и сиротством – войной. На окраине города еще догорали деревянные фермы, густо коптили небо рыбные амбары и салотопни, багрово светились насыпи пылающего угля.

Оскар Арчер сказал:

– Через банки я вас провел, моя миссия окончена…