Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Министерство не знает, что губернией управляет Совет!

– Ошибаетесь: губернией управляю я… Но я согласен: ежели не министерство, то Совет рабочих Уренска вступится за меня.

– В том-то и дело, князь, что вы раскололись… Вы опасный для империи человек, ибо у вас началось раздвоение совести…

Возле телеграфа автомобиль остановился, Алябьев сказал:

– Телеграф бастует, но в ваших же интересах, князь, если вы поспособствуете мне отправить телеграмму о вашем аресте.

– И не подумаю! – захохотал князь. – Обращайтесь в Совет!..

Алябьев хлопнул шофера по кожаной спине:

– Вези… прямо на гауптвахту!

Отдельная комната для Мышецкого была приготовлена заранее. Чистое белье, графин с водою, воинский устав и Библия на столе.

– Что ж, – сказал Сергей Яковлевич. – Вы очень любезны, полковник, но я не собираюсь здесь задерживаться. Можете считать, что эта камера – ваша…

С крыльца уже дубасили в ворота чем-то тяжелым. Гауптвахта наполнилась звоном стекол. Алябьев, осунувшись, прокричал:

– Караул… в ружье!

– Затворите двери, – сказал Мышецкий. – Я не хотел бы умереть от шалой пули благодаря вашей, полковник, глупости…

Стреляли недолго. Караул сдался. Возле ворот гауптвахты возник стихийный митинг, и солдаты (те самые – без хлястиков) потребовали предания суду Алябьева, как «шкуры». Ожесточение толпы было опасно, и Мышецкий стал выручать полковника от гнева штыков. Заслонив Алябьева своим телом, он провел его в камеру гауптвахты, из которой только что сам вышел.

– Нет, нет, – сказал князь караулу. – Дверей не затворяйте. Пусть полковник посидит ровно столько, сколько ему желательно. После чего может приступать к своим обязанностям начальника!..

Алябьев высидел до позднего вечера. Отворил двери – никого. Коридор был пуст. Вышел на крыльцо. Сверкали в небе чистые звезды. Скрипел снег под ногами. Подняв воротник шинели, таясь прохожих, полковник вернулся к себе домой, жене признался:

– Машенька, а я – дурак… Зачем я начал с президента нашей республики? Переворот оттого и не удался, что надо было начинать мне прямо с вожаков Совета… Какой я глупый!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На Петуховке, там, где гаснут во мраке последние огни города, в маленькой хибарке, по соседству с домом Казимира, открылось новое учреждение. Длинная надпись на доске заманчиво вещала:

Главой этого учреждения (и его основателем) был прапорщик Беллаш, душа которого металась между санскритом и социологией неупорядоченного мира. Аннинский недавно отпустил его ненадолго в Москву, где прапорщик обозрел загадочный «Музей содействия труду», основанный социал-демократами для помощи бастующим рабочим, и отныне Беллаш был занят совсем не военным делом.

Сюда, на окраину Петуховки, приходили с нуждами рабочие. Ениколопов предложил Беллашу свои услуги, и при «Комиссии» открылась бесплатная медицинская консультация. Отсюда Беллаш – от имени Совета рабочих депутатов – угрожал предпринимателям остановить работу, если не будут приняты меры: такие-то и такие-то…

– Пошто три шкуры спущать? – плакались. – По миру идем.

Беллаш с Тит Титычем разговаривал, как с трибуны:

– Капитал осужден на гибель, этот вопрос решен историей. Если не верите мне, читайте Карла Маркса: у него все объяснено в высшей степени доходчиво, толково и обстоятельно…

Иногда Беллашу грозили из-за угла:

– Ты, видать, капитал только в книжке и видывал! Оттого и за наш хватаешься… Погоди, милок: мы тебе зубы посчитаем…

В полдень, как всегда, прапорщик отворил двери своей «Комиссии»; скоро пришел и Вадим Аркадьевич, сообща растопили печку.

– Чем заниматься будем? – спросил Ениколопов, грея руки.

– Магарычом! – ответил юный прапор, кидая в печурку заснеженные плашки дров. – Рабочий России самой традицией осужден спаивать в получку мастера… Вот этим я и займусь сегодня!

Тут шлепнула с размаху дверь, и сипло сказали:

– Вот они – капиталисты! Бей их – за капитал!

Ениколопов, как сидел на чурбачке перед печкой, так и сунулся в угол.

Беллашу досталось первому, и светлые волосы офицера провисли со лба красными сосульками.

Ениколопов выстрелил.

– Меня не трогать! – сказал. – Убью…

Пролетел над головой тяжелый табурет.

– Бей с опаской, – крикнул Извеков, – у лекаря шкура тонка!

В железной хватке стиснули ему запястье. И револьвер эсера стучал выстрелами, рассылая пули в потолок и окна. Отскакивали горячие патроны, выпрыгивая вверх и падая за печку…

Били страшно, били жестоко. Но не добили.

– Выноси, паря! – распоряжался Извеков, и работников «Комиссии» выбросили на заснеженный двор. – Кидай теперича…

Схватили за ноги, потащили бросать в колодец.

– Стой! – вовремя удержался Извеков. – Не в колодец кидай, на землю клади с миром. Пущай отойдут на снежку. Сенька, подпали!

Бросили обоих в снег, и снег сразу побагровел. Когда очнулись двое, жарко пылала хибарка – московский филиал «Музея содействия труду». Закопченные пожарные раскатывали по двору черные дымящиеся бревна. Ениколопов встал, долго тер снегом разбитое лицо.

– Пошли, прапор, – сказал. – Коньяком подлечимся…

– На митинг! – кричали пожарные. – Собирай митинг!

Вечером на Влахопуловской площади был митинг, каких Уренск еще не видывал. Солдаты подвезли два прожектора, бросили тревожные лучи огня в глухую бездну неба. Светло было и жутковато.

– Товарищи! – объявил Борисяк. – Спешу обрадовать: пожарная команда, этот верный страж города, порывает свои отношения с городской думой, выразив свое желание подчинить себя Совету уренских рабочих депутатов… А это – победа, товарищи!

Чиколини юрко отыскал в толпе брандмайора:

– Василь Иваныч, а ты не угоришь ли с этой революции?

– Я ни при чем: таково, Бруно Иванович, команда решила…

Утром князь Мышецкий принимал депутатов. Иконников-младший (от лица городской думы) сказал ему так – с язвой в голосе:

– Господин губернатор. Ваше сиятельство. Князь! Население губернии, выражая вам свое полное доверие, благодарит вас за ваши труды по водворению в Уренске спокойствия и за отсутствие погромов. Однако общественность поручила мне напомнить вам о том, что свобода личности и охрана частной собственности находятся еще под угрозой злонамеренных лиц – как справа, так и слева…

Потом говорил Казимир – сердито (лицо «злонамеренное»):

– Ежели полиция не может обеспечить в городе порядка, надобно создать милицию из народа! У нас не Одесса, не Киев, не Гомель – мы, уренские, справимся. Но Совет потребует от вас помощи…