Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Какая-то женщина в черном сиротливо плакала. На следующий день девочки сидели в классах. Но окна мужской гимназии продолжали щербатиться осколками стекол. Прошел только один учебный день, и в женской гимназии стали рваться петарды. Занятия были сорваны. Петарды рвались, как бомбы. «Сильный» пол зажигал «вонючки», бросая их в форточки. Гимназисты «снимали» гимназисток с занятий.

Мышецкий созвонился с полковником Алябьевым:

– Распорядитесь выслать к женской гимназии роту солдат.

– С удовольствием, князь, – живо отозвался Алябьев…

Сергей Яковлевич (вместе с Огурцовым) поехал в сторону гимназии. Еще издали он услышал залп. Это его встревожило. Велел гнать лошадей. Стучали копыта, свистели полозья, под шубой было тепло и кисло. Бежали навстречу, бросая палки, гимназисты с лицами, искаженными страхом. «Душегуб! Сатрап!» – кричали они губернатору.

Огурцов сунул руки в рукава пальто, спрягал нос в воротник.

– Это тоже не занятия, князь, – сказал он. – Лучше совсем закрыть. И не открывать, от греха подалее, пусть лодыря гоняют…

Подъехали. На площади перед гимназическим сквером валялись окурки, учебники, два револьвера и кирпичи. Кверху лицом лежал убитый, и офицер, командовавший ротой, это убийство объяснил так:

– Случайность, князь! Залп давали поверх голов. Но у кого-то, с непривычки к живой мишени, рука дрогнула…

Сергей Яковлевич, невольно сокращая шаги, подошел к убитому. Под пальтишком его оказался мундир студента Петербург­ского технологического института… «Кто он?»

– Уберите, – велел Мышецкий офицеру, и тело унесли.

Площадь наполнилась родителями. Вздохи, крики, плачи, угрозы.

Но их, этих мужчин и женщин, можно понять: они родители.

– Господа, господа! – говорил Мышецкий. – Спокойно, не надо никаких волнений… Убитых нет среди гимназистов, девочки в безопасности. Студент не опознан, в Уренске его ни­кто не знает…

К вечеру остались в гимназии только две девочки. Самые бедные. Дочь какой-то портнихи и еще одна, очень смелая девица. Их никто не пришел проводить. Классная дама отпустила их домой, и они ушли… Ночью они были доставлены в больницу. Ениколопов, невзирая на условности, ворвался в спальню губернатора:

– Сергей Яковлевич, две гимназистки изнасилованы!

– Как? Кем?

Ениколопов развел руками: откуда знать? Князь сидел на рассроченной постели. Долго молчал. Потом сунулся лицом в подушки – заплакал. Успокоившись немного, сказал:

– Я отказываюсь понимать происходящее. Сначала гимназисты, а убили какого-то студента, которого никто в городе не мог опознать. Но не студенты же, не гимназисты же могли изнасиловать девочек! Кто? Опять я сталкиваюсь с черными силами Уренска…

– Совет уже собрался, – ответил Ениколопов. – Будем решать вопрос о создании милиции. Поймите, князь: это необходимость историческая, ввиду полного бессилия полиции. Нужно, чтобы губернское управление в вашем лице поддержало просьбу Совета о выдаче оружия. Вы – не первый, многие губернаторы уже так сделали…

Да следующий день, с утра пораньше, Мышецкий издал повеление закрыть все гимназии – «впредь до особого распоряжения». А со стороны вокзала громыхнуло четким и резким взрывом.

– Не бегите, Огурцов, – сказал Мышецкий. – И так узнаем потом.

Выяснилось вскоре, что этим взрывом был раскрыт почтовый вагон, стоявший на запасных путях. К сожалению, никто не видел покусителей: они скрылись, убедясь, что вагон был пуст…

– Господи, – сказал Мышецкий, – только не отступись от меня. Хотя бы так, как сейчас, но только не надо больше…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Генерал Аннинский пропадал далеко в степи, словно открещиваясь от участия в губернских событиях, а полковник Алябьев затворил себя в добровольном аресте – сидел дома. Все было шито-крыто: пока солдаты маячили на митингах, чья-то ловкая рука уперла из казарм почта все оружие. Гарнизон сразу остался без винтовок.

В гневе, среди ночи, спотыкаясь о шпалы, солдаты кинулись на вокзальные пути. Там, в тупике, стояли два вагона-цейхгауза. Быстро сбили замки – одни патроны. Винтовок не было. Солдаты направились к дому полковника Алябьева. Один встал на плечи другому, заглядывая через желтые занавески.

– Ну что? – спросили его внизу. – Небось заговор клеит?

– Не! Карты раскладывает… жена кота гладит. Тихо!

Справились у денщика: нет, божился тот, полковник из дому не выходил, стихи под гитару поет, никого у него не было сегодня. После этого случая Борисяк стал круто гнуть Совет на укрепление дисциплины в гарнизоне. Никаких самовольных отлучек из казарм. «Постричься! Застегнуться! Пришить хлястики! Патрулировать в ночное время по городу, порядок!» – командовал Борисяк жестко…

И вся эта серая вольница, хлебнув свободы, встала на дыбы:

– Самоволок не будя? Та ты хто? Офицер, што ли? Да с нас и Алябьев сам того не требует! Ишь ты, ферт! Семечков тебе не погрызи, барышню тебе не пощупай… А ты нам – што? Генерал? Вот сейчай уйдем, в такую-то в мать, харкнем тебе тут на пол…

– Идите, – сказал Борисяк.

И ушли. Вечером повисли, как виноград, на тендере случайного паровоза – уехали куда-то к черту на кулички. Домой, наверное. Попросту – дезертировали из армии. Но часть солдат осталась, и эта часть, верная Совету, сидела в казармах, она патрулировала – на нее можно было положиться…

– Революции, – говорил Борисяк, – сброд не нужен. Нужны люди!

А полковник Алябьев мрачно раскладывал пасьянсы. Действовал он теперь из подполья: оружие было спрятано офицерами в надежном месте. И один зубчик цеплялся за другой: ввести военное положение мог только губернатор, князь Мышецкий. От самого Алябьева ничего не зависело: оружие лежало пока бесполезное…

– Машенька, – говорил Алябьев жене, – завари-ка ты нам чаю. Хоть чайку попить спокойно, не под красным знаменем!

А под окнами полковника крутился какой-то человек, растрепанный и крепко избитый. Крутился с утра, вызывающе вы­крикивая:

– Позор! Стыдно, судари мои… Губернатор сдал город конвенту! Где армия? Эй, народы! Отзовитесь на клич русского патриота…

– Машенька, – поморщился Алябьев, – затвори-ка форточку.

Горлопан обещал писать самому кайзеру Германии Вильгельму:

– Пусть придет сюда император Германии, и пусть он наведет порядок! Вот это человек, я понимаю: на скрипке играет, картины рисует, оперу сочинил, в церкви за епископа служит, в театре поет, броненосцы строит. И все это – одной рукой, а другая давно отсохла… Учитесь, господа, жить, как кайзер!

Проходил мимо патруль, взял крикуна под локотки, и ноги оратора, обутые в заплатанные валенки, поволочились по снегу.

– Сами! Сами меня тащиґте! – кричал он. – А я не пойду. Конвента вашего не признаю, государя своего презира-а-аю… Где Малюта Скуратов? Где опричнина? Дайте мне Малюту Скуратова, и я его поцелую! Слышу «ура», но не слышу «гайда»!..