Колин Маккалоу - Женщины Цезаря

— Я должен стать великим понтификом.

— Сам он не даст тебе денег?

— Это последнее средство. Красc — большой друг, но не напрасно у него сено на обоих рогах. Он дает деньги без процентов, зато ему надлежит отдавать долг по первому его требованию. Помпей Магн вернется еще до того, как я стану консулом, и мне нужно, чтобы Магн был на моей стороне. Но Красc ненавидит Магна еще с тех пор, как они вместе были консулами. И я должен балансировать между ними. А это значит, что я не должен одалживать ни у кого из них.

— Понимаю. Сделает ли это великий понтифик?

— Очевидно, имея таких престижных соперников, как Катул и Ватия Исаврийский. Победа скажет моим кредиторам, что я буду претором и старшим консулом. А когда я поеду в свою провинцию, я возмещу мои потери. Может быть, даже и раньше. И если не в начале, то в конце срока я все выплачу. Хотя сложный процент совершенно жуткий и должен быть объявлен вне закона, он имеет одно преимущество: кредиторы, требующие сложных процентов, получают огромные прибыли, когда долг выплачивается, даже если и по частям.

— В таком случае тебе лучше стать великим понтификом.

— Я тоже так думаю.

Выборы нового великого понтифика и нового лица в коллегии понтификов должны были состояться через двадцать четыре дня. Кто станет этим новым лицом — все знали: единственным кандидатом был Метелл Сципион. А Катул и Ватия Исаврийский объявили себя кандидатами на должность великого понтифика.

Цезарь вступил в предвыборную кампанию энергично и с удовольствием. Как и в случае с Катилиной, имя и предки оказали ему огромную помощь, несмотря на тот факт, что никто из двух других кандидатов также не являлся «новым человеком». Должность обычно переходила к тому, кто уже побывал консулом, но это преимущество, которым обладали Катул и Ватия Исаврийский, было в некоторой степени сведено на нет. Хотя бы их возрастом: Катулу — шестьдесят один год, Ватии Исаврийскому — шестьдесят восемь. В Риме вершиной всех способностей гражданина считался возраст в сорок три года — именно в этот год он должен стать консулом. После этого у человека наблюдается спад, какими бы огромными ни были его auctoritas или dignitas. Он мог стать цензором, принцепсом Сената и даже второй раз консулом через десять лет. Но как только мужчина достиг шестидесяти лет, он уже бесспорно преодолел свой пик. Хотя Цезарь еще не был претором, он уже много лет входил в Сенат, десять лет был фламином Юпитера, великолепно справился с обязанностями курульного эдила. Он носил гражданский венец, появляясь на публике. Он был известен среди выборщиков не только как один из знатнейших аристократов в Риме, но и как человек огромных способностей и потенциала. Его работа в суде по делам об убийствах, его адвокатская деятельность не прошла незамеченной, равно как и его скрупулезная забота о своих клиентах. Короче, Цезарь — это будущее. Катул и Ватия Исаврийский — определенно загнивающее прошлое, с еле уловимым запахом фавора у Суллы, некогда приносящего радость. Большинство выборщиков были всадниками, а Сулла безжалостно преследовал сословие всадников. Чтобы нейтрализовать тот неоспоримый факт, что Цезарь по браку был племянником Суллы, Луцию Декумию было поручено распространять историю о том, как Цезарь не подчинился Сулле, отказавшись развестись с дочерью Цинны, и чуть не умер от болезни, когда скрывался от агентов Суллы.

За три дня до выборов Катон позвал Катула, Ватию Исаврийского и Гортензия к себе домой. На этот раз не было ни этого выскочки Цицерона, ни юноши Цепиона Брута. Даже Метелл Сципион послужил бы помехой.

— Я говорил вам, — начал Катон, как обычно, бестактно, — что было ошибкой вам обоим выставлять свои кандидатуры. И теперь я прошу, чтобы один из вас снял свою кандидатуру и поддержал своими голосами другого.

— Нет, — сказал Катул.

— Нет, — сказал Ватия Исаврийский.

— Как вы не поймете, что вы оба делите голоса? — крикнул Катон, грохнув кулаком по своему немодному письменному столу.

У него был нездоровый вид, он похудел. Прошлую ночь он провел с бутылкой. С тех пор как умер Цепион, Катон прибегал к вину для успокоения — если это можно было назвать успокоением. Он не мог заснуть. Тень Цепиона преследовала его. Рабыня, которая утоляла его сексуальный голод, внушала отвращение. И даже беседы с Афинодором Кордилионом, Мунацием Руфом и Марком Фавонием отвлекали его лишь на время. Катон читал, читал, читал, но его одиночество и несчастье вставали между ним и словами писателей — Платона, Аристотеля, даже его собственного прадеда Катона Цензора. Отсюда и вино, отсюда и раздражительность, когда он смотрел на этих упрямых престарелых аристократов, которые отказывались видеть, какую ошибку совершают.

— Катон прав, — раздраженно сказал Гортензий.

Он тоже был уже немолод, но как авгур не мог претендовать на должность великого понтифика. Амбиции не могли затмить его ум, хотя тот образ жизни, который он вел, отнюдь не способствовал ясности рассудка.

— Один из вас еще может одержать верх над Цезарем, но вы оба разделяете те голоса, которые мог бы получить один из вас.

— Тогда пора давать взятки, — сказал Катул.

— Взятки? — гаркнул Катон, стукнув по столу так, что стол зашатался. — Нет смысла даже говорить об этом! Двести двадцать талантов не могут купить вам достаточно голосов, чтобы побить Цезаря!

— Тогда почему бы не купить самого Цезаря? — предложил Катул.

Все уставились на него.

— У Цезаря почти две тысячи талантов долга, и этот долг с каждым днем растет, потому что он не может уплатить ни сестерция, — продолжал Катул. — Можете мне поверить, я знаю точно.

— Тогда предлагаю, — заговорил Катон, — сообщить об этой ситуации цензорам и потребовать, чтобы они немедленно удалили Цезаря из Сената. Так мы отделаемся от него навсегда!

Его предложение вызвало ужас на лицах присутствующих.

— Дорогой мой Катон, мы не можем этого сделать! — проблеял Гортензий. — Он может быть чумой, но он — один из нас!

— Нет, нет, нет! Он — не один из нас. Если его не остановить, он всех нас раздавит, уверяю вас! — взревел Катон, снова и снова колотя кулаком по беззащитному столу. — Сдать его! Сдать его цензорам!

— Категорически нет, — отказался Катул.

— Категорически нет, — сказал Ватия Исаврийский.

— Категорически нет, — сказал Гортензий.

— Тогда, — с хитрым видом предложил Катон, — выберем кого-нибудь вне стен Сената, кто сделает это. Кого-нибудь из его кредиторов.

Гортензий закрыл глаза. Более непоколебимого столпа у boni, чем Катон, не существовало. Но иногда тускуланский крестьянин и кельтиберийская рабыня в нем брали верх над римлянином. Цезарь всем им приходился родственником, даже Катону, какой бы дальней ни была эта родственная связь.