Александр СЕГЕНЬ - Невская битва

— Не хотел бы я так же! — весело произнес Ратисвет, когда они скакали мимо огромной полыньи.

— Не приведи Боже, — согласился Терентий Мо­роз.

— А ведь и ты, Терёша, мог туда кануть, — про­должал Ратисвет. — До гробовой доски благодари и почитай отца своего, что перешел он на службу к Александру.

— Я буду, — не шутя вздохнул Терентий. — Ведь и вправду, если бы не он, быть мне сегодня в войске у Андрияша, и хорошо, если бы оказался взят в пленили пал бы на льду, а если б, как они…

Слушая их бодрые речи, Александр тоже хотел приободриться — ведь все-таки победа! — но не мог. Да и с грустной целью ехал он в Узмень — забирать еще одного покойника, любимого Савву.

Вот показались дымы и крыши огромного и богато­го Узменского села, и Аер вдруг громко и пронзитель­но заржал.

— Чуешь, за кем мы приехали, Аер, — сказал ему Ярославич. — Чуешь, брат мой.

Он выехал на широкую узменскую улицу и напра­вился в сторону дома Владимира Гущи, стоящего поч­ти на самом берегу Теплого озера. Жители Узмени, увидев большой отряд Александра и самого князя, вы­бегали навстречу и кричали:

— Слава! Слава Александру Ярославичу! Хвала и слава победителям! Господне благословение!

И вот уже показался дом Гущи, из ворот которого выбегали ребятишки. Их ведь много у Владимира, за то его и Гущей прозвали… Но что это?..

Александр не мог глазам своим поверить и едва не свалился с коня, летевшего рысью.

Сам покойник, за которым они прискакали сюда, стоял на крыльце большого дома, опираясь на руки и плечи хозяев. И, подскочив к воротам, Александр спрыгнул с Аера, упал лицом в снег, тотчас поднялся и побежал, будто мальчик, к своему живому оруже­носцу-отроку. И пока он бежал, ему до тех пор не вери­лось в сие чудо, покуда Савва не крикнул ему слабым криком:

— Славич!

— Саввушка! — отозвался Александр, подбежал и подхватил Савву, шагнувшего из объятий хозяев до­ма в объятия князя.

Вот уж дал мне Господь мучений в Узмени! Мало того, что раны мои продолжали терзать меня невыно­симой болью и лишь мало-помалу стали заживляться, а тут еще выпал сей день сражения, которое проходи­ло у меня под боком, а я никак не мог в нем участво­вать! Сия мука похлеще любых болестей оказалась. Едва только пришло известие о том, что Александр и Андреяш схлестнулись тут, на льду Чудского озера, дом доброго Гущи опустел, и надолго. А я лежал тут, всеми позабытый и покинутый, одинокий израненный боец. Ох и тошно мне сделалось, братцы, ох и сумрач­но! От бессилья своего, от неподвижности израненного тела хотелось мне воспарить и улететь — туда, туда, где хряск расщепляемых костей и звон железа, где стоны и крики, и веселье битвы. И слезы отчаяния по­катились из глаз моих, всего меня затрясло от горя, я плакал, как малое дитя, осознающее свою слабость пе­ред властью и всесильностью взрослых, не позволяю­щих тебе делать то, чего тебе так безумно алчется. Я хватал себя ладонью за лицо, и ладонь моя погружа­лась в горячую лужу горьких слез.

Но слезы только у баб неиссякаемы. У нашего бра­та их запасы скудны и быстро кончаются. Так и у ме­ня. Все еще дрожа от отчаяния, я уже чувствовал, что глаза не могут более источать горькую влагу. Отсмор­кавшись в припасенную для меня льняную ширинку, я тщательно вытер себе засморганную рожу, несколь­ко раз вздохнул и постарался успокоиться. Но сердце стучало сильно, ударяя в голову, особенно за ушами, где так и слышались тугие удары. И откуда только взялось во мне крови, чтобы снова так ходить и сту­чать по голове? Казалось, вся моя жильная жидкость из ран источилась, а поди ж ты, за шесть ден, что ми­новали от Мостовского сражения, новой крови во мне достаточно народилось.

Так я лежал тихо, стараясь думать о Боге и молить­ся Ему. Но это только у тебя, Славич, хорошо, легко получается — взять да и отдать себя всего целиком мо­литве. Но на то ты и есть солнце земное, а мы, греш­ные, сплошь из глины соделаны, нам не просто очеса свои небу поднимать, вся наша жизнь глиняная в те­лесах зудит, только ее малость смиришь да притоп­чешь — она наново распрямляется, и уже всего хочет, всего осязаемого, чувствительного, горячего.

Немного обессилев после слез и рыданий, я даже стал помаленьку задремывать. И настолько мое при­сутствие в доме умалилось, что наглая мышь, вылезя из свой укромной норы, пошла бродить по углам и за­коулочкам дома с таким же важным видом, как иная жена ходит по торгам, перебирая товары, приценива­ясь и приторговываясь.

— Али тебе мало ночи, чтобы скрестись да мышинствовать? — спросил я ее, но она даже и бровью не повела, как будто чуя во мне безопасного и неподвиж­ного подранка. — Э-эй! К тебе обращаюсь, плюгавка подпольная! Ты откуль такая дерзкая тут? Уж не с ко­шачьих ли похорон явилась?

Нахалка остановилась и принюхалась к моему го­лосу, шевеля мелкими усишками. Не иначе как упо­минание о кошках огорчило ее.

— А кстати, — продолжал я разговаривать с мы­шью, дабы хоть как-то отвлечься от горестных мыслей о битве и о своем бессилии, — где там пропадает гущинский котофей? И как он, супостат эдакий, прозе­вал мышье вторжение! Где ты там, Котяй Мурлыныч? Нечто тоже сбежал на битву глядеть?

Так молвив, я вновь пригорюнился — даже ни­чтожная кошачья четвероногость и та может позво­лить себе пойти и хотя бы издали понаблюдать за сра­жением, а я лишен и этой возможности. И вновь меня стало трясти от обиды, но уже бесслезно, сухо колоти­ло. Не упомню, сколь долго сие продолжалось. Умная мышь, перестав беготать по полу, присела, приподня­лась и внимательно смотрела на мои страдания. Вдруг ее всю передернуло, и не успел я глазом моргнуть, как она стрелой улетела в дальний угол и исчезла. Тотчас нашлось и объяснение ее бегству — великий гущин-ский кот львиным шагом выступил из-за двери и на­правился в середину клети, в которой я лежал на ши­рокой постели под образами. Одарив меня коротким великокняжеским взглядом, кот столь же небрежно муркнул в мою сторону, сел на самом почетном месте посреди помещения и взялся неторопливо вылизы­ваться, будто только что пообедал, по меньшей мере, дюжиной мышей. Успокаиваясь, я наблюдал, как он прихорашивается, как любовно и старательно облизы­вает свои полосатые доспехи до сверкающего блеска.

— Ты-то хоть видел, кто там кого одолевает, Котяйка? — спрашивал я его, но не удостаивался ров­ным счетом ни малейшего ответа. — Экое в тебе, братишка, равнодушие. А ведь ты, как ни крути, явля­ешь собой образ и подобие того самого льва, который изображен на стяге нашего князь Александра. Только что тот золотой, а ты полосатый.

Он продолжал долго и тщательно приводить в по­рядок свои шерстяные кольчуги, не обращая на меня никакого внимания, а у меня, как на грех, рана в пра­вой стороне груди стала ни с того ни с сего наливаться болью, все сильней и сильней, хоть криком кричи. По­скольку людей вокруг меня не наблюдалось, я мог поз­волить себе от души постонать, ибо от боли аж зады­хаться стал. И так я лежал и стонал, а Котофей все вы­лизывался и вылизывался, являя полное равнодушие ко всем моим страданиям. И это длилось бесконечно долго.