Александр СЕГЕНЬ - Невская битва

— Что же люди твои медлят? Пусть живо и зано­сят отрока в дом мой.

Тотчас огромную белую куклу — спеленутого со всех сторон княжьего отрока, коего Мишка поначалу принял за снежное изваяние, — сняли с саней и бе­режно понесли в избу. Мишка старался идти поближе к дяде Володе и князю Александру, дабы слышать раз­говор.

— Отцего же помирае отрок Савва? — спрашивал дядя Володя.

— Многажды ранен в битве, — отвечал князь Александр. — Все тело его исколото, руда вся источи­лась, с трудом перевязали раны, но оне такие тяже­лые, что удивления достойно, как он до сих пор не ис­пустил дух свой.

— Стало быть, тебе уже было сражение с Андреяшем?

— Дозорный отряд мой вступил с ним в дело. В тридцати верстах отсюда, возле Моста.

— Ого! Да это не в тридцати, а поближе буде, Мост-то. И что? Сильны немцы?

— Зело крепки. Ритарей и их подчиненных чис­лом не менее десяти тысящ, да чухонского сброда не­мерено. Один из лучших моих воевод, Домаш Твердиславич, пал в бою при Мосте. Тверской воевода Кербет при смерти, я его в другом доме помирать оставил, во-о-он там. И Савва вот отдает Богу душу. Но главное — разведка моя удалась, я теперь знаю, с кем мне вое­вать дальше.

— А не пойдут они абие теперь на Псков?

— Едва ли. Имея меня у себя за спиною? Нет, они сперва со мной захотят разобраться.

Дальше Мишка разговора не слышал, потому что они вошли в избу, а он от дяди Володи и князя Алек­сандра отстал, оттесненный другими ребятами. Зато теперь он оказался вблизи от раненого воина, про ко­торого князь сказал, что жить тому недолго. Того уло­жили под божницей на широкую постель, осторожно распеленали, открылась голова, вся перевязанная ок­ровавленными тесьмами, только нос, рот и черные подглазья открыты были. Потом открылась грудь, то­же вся в кровавых повязках, широченная, плечи — как снежные шары, из которых они на Благовещение лепили дружину. Распеленав всего до низу, умираю­щего укрыли теплым одеялом, хотя натоплено было в дому жарко. Князь Александр, склонившись над бледным лицом раненого, долго вслушивался в его ды­хание. Наконец промолвил:

— Еще пока дышит. Но еле-еле. А вот ты, ма­лец, — вдруг обратился он к Мишке, — поручаю тебе сидеть подле отрока моего Саввы и слушать его дыха­ние. Сможешь?

Мишка хотел было бодро ответить, но почему-то лишь кивнул головой. Тогда князь схватил его креп­кими ручищами, приподнял перед собой и заглянул ему в глаза своими ясными очами. Потом поставил на пол, потрепал по голове и сразу забыл о нем, заняв­шись другими делами — тем самым зажитием, о кото­ром сказал дядя Володя. Мишка, скинув с себя шубейку, шапку и валенки, остался сидеть возле раненого, глядя на измученное, смертное лицо. Вскоре он решил послушать, дышит ли княжий отрок, осторожно под­лез к нему и склонил ухо над заострившимся носом. Никакого дыхания он не услышал. Ему стало страш­но, и он легонько толкнул своего подопечного в тугое плечо. И сразу услышал короткий вдох, потом тихий, чуть теплящийся выдох.

— Жи-и-ив… — тихо прошептал мальчик. Он еще раз вгляделся в лицо княжьего отрока, и оно ста­ло казаться ему знакомым, будто он уже не один день сидел и сторожил его дыхание. В избе быстро темне­ло, тетя Малуша затеплила под божницей еще две лампады, огоньки которых наполнили угол блажен­ным и тихим светом. Мишка то и дело осторожно приближал ухо к лицу раненого, и всякий раз повто­рялось одно и то же — сперва не было никакого дыха­ния, а потом отрок Савва будто спохватывался, что надобно дышать, делал порывистый вдох и потом — медленный выдох. И Мишке стало казаться, что, по­ка он сидит неподалеку от Саввы, тот и не дышит во­все, а как только он начинает проверять дыхание, Савва делает одолжение — дышит. Потом дядя Воло­дя усадил всех гостей за постный ужин, они размес­тились за столом, ели, тихо переговариваясь; а тетя Малуша принесла маленькому сторожу постный пи­рожок с капустой, он стал его есть, да так и не доел до конца — переполненный впечатлениями, уснул с ку­ском пирога в руке, привалившись бочком к плечу раненого витязя.

Ночью его одолевали тревожные сны, однажды он проснулся и увидел, как князь Александр стоит под божницею и тихо молится. Мишка тотчас снова уснул, а утром проснулся оттого, что из-под него стало что-то приподниматься, скидывая его. Он вскочил и увидел левую руку своего подопечного, которую тот выпрос­тал из-под мальчика и теперь недоуменно разгляды­вал. В окошках рассветало, и Мишка теперь уже отчетливо видел, что раненый кметь открыл свои очи и в самом деле разглядывает руку. Лицо его было по-прежнему смертельно бледным, под глазами черно, но сами глаза светились жизнью. Мишка, соскочив с кровати, стоял на полу и с ужасом наблюдал за ожив­шим мертвецом. Вдруг тот перевел свой взор с собст­венной руки на Мишку и тихо спросил:

— Ты кто?

— Я? Мишка.

— Понятно. Иди ко мне. Дай я тебя понюхаю.

А он мне говорит брезгливо:

— Вот еще! Цего это меня нюхать!

А мне, братцы, и самому было невдомек — почему так сильно, так невыносимо захотелось припасть но­сом к его головешке и вдохнуть в себя теплый травя­ной запах детских волос. И сил у меня не оставалось, чтобы ему найти объяснение.

— А я говорю — иди! — только и смог я приказать.

Тут мальчик послушался, нехотя приблизился,

подсунулся ко мне, а я левой рукой привлек его к себе, вдохнул что было мочи, и все существо мое наполни­лось запахом детства. И впервые за много времени ста­ло сладостно и хорошо. Да так, что я вновь начал про­валиваться в глубокий сон.

И виделось мне, как я снова дерусь с ненавистными немцами, охаживаю их своим топором, что только кровь во все стороны брызжет. А потом и они стали до­ставать меня копьями да пробойниками — грудь с пра­вой стороны пробили, плечо ранили, левый бок пробо­дали, спину исколошматили, шлем на голове раскрои­ли, а потом тяжеленным молотом по животу попали. А главное — Коринфушка, с которым я не расставался с самого того дня, как мы свеев на Неве одолели, пал подо мною свывороченными наружу кишками, и я вкупе с ним в кровавом снегу очутился…

На сей раз я очнулся от болей, раздиравших все мое тело. Господи Боже! Никогда еще судьба так не нанизывала меня на свои вертелы. Мне было жарко, будто меня поджаривали на добром костре, и раны мои не просто болели, а кричали. Грудь с правой сто­роны — будто крыса грызла, плечо — будто туда рас­плавленную медь влили, в левом боку — словно раки впились, а в спине мне мерещилось шевеление, будто там уже черви поселились. Голова трещала, живот тяжело наливался озером боли. Тут я воистину пожа­лел о том, что не остался на том свете, а потащился назад на этот.