Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

Вышло, однако же, не так. Иван Васильевич действи­тельно не стал ждать крымцев на Оке, как ему советова­ли многие осторожные воеводы, а послушал совет князя Воротынского и иных решительных воевод, переправил­ся через Оку и повел полки к Туле, и извещенный об этом своими дозорными хан Девлет-Гирей не решился при­нять бой и повернул тумены домой. Вот так и оказался Иван Шереметев с малой силой своей лицом к лицу со всем татарским войском.

Конечно, его никто бы не осудил, пропусти Шереме­тев тумены татарские, чтобы затем бить им по хвостам, уничтожая захватчиков и пленяя их; но Шереметев по­ступил иначе, он не уклонился от боя. Более того, начал его победно. Встретив передовой крымский тумен, смял его, захватив даже знамя темника. От полного разгрома передовой тумен спасла наступившая ночь.

Девлет-Гирей, не зная, какие силы русских встали на его пути, повелел доставить, чего бы это ни стоило, язы­ка, и татарским смельчакам удалось это сделать, и кто-то из захваченных русских ратников не выдержал и выдал, сколь малая сила противостоит крымцам.

Сведения важные, и разумно поступить следовало бы так: обойти слева и справа возникшее досадное препятст­вие, оставив лишь заслон, но ханский гнев победил ра­зум, гордыня (как уйти с позором от горстки гяуров) пра­здновала победу. Хан грозно повелел:

— Смерть неверным!

Утром почти вся татарская рать навалилась на храб­рых витязей российских, заранее предвкушая кровавый пир победы.

Увы, не десяткам, а сотням сарацин предопределено было испить смертную чашу, а не торжествовать над тру­пами россиян. Проходило время, уже солнце на закат по­вернуло, а сеча не затихала, стрельцы, казаки и дети бо­ярские даже теснили крымцев. И погнали бы, не прояв­ляй упорства янычары 185 турецкие. Они удерживали рав­новесие в битве.

Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие вое­воды растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг — и побегут в панике только что мужественно бив­шиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безу­держно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели уда­рить в бубны и затрубить в трубы, остановили спанико-вавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басма­нова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспе­хи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окружен­ный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.

Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы… И вдруг — о чу­до! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились й, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева расположения русских, потянулись в степь.

Это дозоры ханские известили его о приближении но­вой русской рати от Сенного шляха.

Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивав­шихся от крымцев из последних сил, большей частью ра­неных, храбрецов.

До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтяну­лась уже вся Окская рать во главе с царем Иваном Васи­льевичем.

В пути отдали Богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их перед кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радо­ваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою, они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.

Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших по­именно и, отслужив панихиду, определил вспомощество­вание семьям испивших смертную чашу ради ратной сла­вы отечества. И с князем Воротынским не повел жестко­го разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:

— Самовольство твое, князь Михаил, нельзя остав­лять без внимания, победы ради, однако, не взыщу.

— Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слу­ги своего верного, вот и повел полк.

— Выходит, ты сам за меня решил?! — явно раздража­ясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. — Иль тебе неведомо, что решать могу только я?!

— Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего, — воля Всевышнего.

— То-то!

— И все же рискну, государь, настоять на своем: послу­шай меня, поведи рать на Крым, — начал наступать Миха­ил Воротынский, видя доброе расположение духа у госу­даря. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. — Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Дев-летке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир 186 , твой, государь, да и мой предок, брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со свои­ми казаками ударит. Не без людей же они на Хортице.

— Нет! Не поведу рать в Тавриду!

Воротынский, не обращая внимания на сердитую рез­кость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Василье­вича:

— Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если не могли девлеткины шесть туменов сло­мить меньше десятка тысяч твоих ратников. Прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы. Кишка у них тонка против нас! Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары турецкие. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом. Оно, конечно, не так просто будет теперь, ког­да Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.

— Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!

Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротын­ский: «Но почему?» Сдержал, однако, себя, едва переси­лил, так велико было недоумение. И еще — обида. Невы­носимо горькая. Не доверяет, выходит, государь, так же как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол толь­ко по мелочам усерден, всего-навсего прислужник лов­кий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело круп­ных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился…

«Иль я о Земле Русской не забочусь? Я же — Владими­рович!»

Вполне справедливый вывод, что царь не доверяет, как прежде, князю. И виной тому не столько доносы Фрола, сколько всё более захватывающая уверенность царя Ивана Васильевича, что вокруг его гнезда одни только отбросы, которые не уберешь и с которыми просто приходится мириться, но обращать на них внимание нет нужды. Он, самодержец, один принимает решения. Только он. Остальным следует безропотно исполнять его волю, аки рабам.