Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

— Шапку долой!

— Пусть его, — остановил опричника царь Иван Васи­льевич. — Пусть покрасуется. Небось не нашивал в жиз­ни ничего похожего. — И к послу: — Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.

Не поинтересовался, как принято было в таких случа­ях, о здоровье ханском. Одна эта деталь, призванная про­демонстрировать царское величие, сыграла совершенно иную роль, какая ей предназначалась: посол воспринял ее с усмешкой.

«Побитый пес скалит беззубую пасть».

Он даже снял шапку и поклонился.

— Мой и твой, князь Иван, повелитель просил сооб­щить тебе, своему рабу, что жив и здоров. Еще он повелел спросить, как понравилось тебе его ханское нерасполо­жение, показанное огнем и острой саблей? Он послал те­бе письмо и щедрый подарок.

Посол, откинув полу шубы, достал из-за пояса свиток и протянул его царю, а когда дьяк, стоящий за троном, взял свиток, посол достал небольшой нож с рукояткой из копыта каракуйрука, в изрядно потертых ножнах, и то­же протянул его Ивану Васильевичу.

— Мой и твой, князь Иван, повелитель, да продлит Ал­лах годы его царственной жизни, посылает тебе вот этот нож, чтобы ты в утешение себе перерезал свою глотку.

— Вон! — крикнул царь Иван Васильевич, и дюжие опричники в один момент вытолкнули посла через щель в решетке, там стрельцы-охранники подхватили его, швырнули в кучу татарских сановников и, подталкивая бердышами, погнали посольство крымское прямехонько

на Казенный двор.

На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед обра­зом Спаса, молился, чтобы была дана государю сила не отступиться от планов порубежного устройства юга оте­чества, а ему, самому князю, — твердость духа в беседе с царем.

Внял, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь, хо­тя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубеж­ного и руки чуть было не опустились.

— Садись, князь, — как обычно указал Иван Василь­евич на лавку, покрытую искусной работы мягким пола-вочником.

Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие царя ко всему на свете. Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.

— Читай.

Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Дев-лет-Гирея царю, уже переведенное в Посольском прика­зе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность перепис­чиков, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать:

«Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Аст­рахань, а богатство и деньги применяю к праху…»

«Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лице­мерный?!» — с возмущением подумал Михаил Воротын­ский и продолжил чтение:

«Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хо­тел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бе­жал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским ве­личием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сдела­ешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат'бвоих…»

Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя:

— За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь хри­стианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный 221 , за Торжок каз­ненный. Оттого и мор на царство мое напустил Господь. Оттого и ляхи с литовцами зело петушиться стали. Вот и

Девлетка тумены свои пригнал, окровянив землю мою, спалив всю Москву.

Неужели одумается, как и в молодости, после велико­го московского пожара? Дай-то Бог! Вздохнет тогда вновь полной грудью Россия, и не страшны станут ей вражеские силы ни с юга, ни с северо-запада.

Ой как ошибался князь Воротынский, возмечтавший о спокойствии России, о добрых намерениях царя Ивана Васильевича. Грешником негодным, даже злодеем не первый уже раз костит он себя, особенно в беседах с иноземцами. А вот перед своим ближним слугой впервые по­каялся. И, видимо, не случайно. Пройдет всего несколь­ко недель, и вновь прольется кровь родов знатных рос­сийских, а чуть больше чем через год откликнется и са­мому князю эта, казалось бы, искренняя исповедь. Одна­ко сейчас царю еще очень нужен был опытный и разум­ный воевода, который бы выполнял свое дело со рвением, без малейшего колебания. Оттого и заговорил царь, по­сле самоуничижения, о желании пойти на попятную, принять если не все, то многие условия крымского хана.

— Не пойду поперек воли Господа, отдам Девлетке Ас­трахань. Казань не вдруг, но тоже уступить придется. Повелел готовить письмо послу моему в Крыму Афана­сию Нагому. Пусть скажет о моем желании Девлетке. Следом послов к хану пошлю. С шертной грамотой.

— Иль воеводы у тебя, государь, перевелись? Иль ра­ти ты всей лишился? Прикинь, великому князю Киев­скому Владимиру легко ли было обороняться от печене­гов-половцев? Выдюжил! И Россия с ним вместе выдю­жила. Или против Мамая прадед твой встал играючи, что ли? Силу силой ломать надобно. И то сказать, уступишь ты Девлетке-сарацину, все твои недруги головы подни­мут. Заедят. Не забудь и казаков, кто тебе поверил и под твою руку встал. Ежели на погибель оставишь их, твое слово впредь гроша ломаного не будет стоить.

— Твоими устами да мед бы пить…

— А ты руки мне развяжи. Отдай мне не только порубежников, но и Окскую рать. Под единым воеводством разумней дело пойдет. Не хулю покойника Вельского и Вельских вообще, только МагметТирей обманом столь­ный град при отце твоем разрушил, теперь вот и Девлет-Гирей тоже обманом.

— Не суди отдавших Богу душу.

— Верно, судить не мне, грешному, но наперед без по­спешности главного воеводу на речную рать следует ста­вить. Самое же лучшее — под единую руку свести полки и порубежников. Доверься без опаски. Как поход на Ка­зань в свое время доверил. Я уже с Разрядным приказом роспись сготовил, откуда сколько взять ратников на Оку. Без городов северных и западных.

Не вдруг ответил царь Иван Васильевич. Долго думал только ему известную думу, заставляя тем самым трево­житься князя Михаила Воротынского, искать убеди­тельные слова в пользу того, что он предлагает, и вместе с тем сомневаться, вернул ли самовластец свое ему дове­рие или все еще во власти грязных наветов и считает воз­можной измену. Это предположение особенно угнетало князя-воеводу.

А самовластец молчал.

И настала такая минута, когда Михаил Воротынский едва сдержался, чтобы не отказаться от всех чинов и не попросить царя отпустить его во вновь пожалованный удел — в Новосиль. Еще бы миг! Но Иван Васильевич вздохнул, словно давила на его душу непомерная тя­жесть, и молвил: