Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва

— От советов добрых не отказывайся.

— Само собой.

— От лазутчиков крепко оберегайтесь.

— Предвижу, не будет лазутчиков, — возразил князь Одоевский. — Они уже все разведали. Утром попрут.

— Твоими устами мед бы пить. — И строго: — Не почитай за губошлепов крымских воевод. Обереги себя засадами. Да чтоб бдели бы. Не дай Бог, кого заарканят. Худо будет. Очень. Вот как Девлетка начнет переправляться через Лопасню, тогда снимай засады.

— Так все и устрою.

Вроде бы обо всем договорились, теперь остается только одно — ждать, перемогая ночь и надеясь, что утром налетит черная воронья туча.

Когда совсем стемнело, первый воевода князь Федор Шереметев покинул шатер, чтобы пообщаться с ратниками у костерков, но увидел на левом фланге своего полка необычно много костров, которые пылали во всю мощь. Князь — туда. И видит с удивлением, что во всей тысяче идут земляные работы.

«Сказано же, чтоб без старания, только для видимости, чего же самовольство?!»

Однако приглядевшись, понял, что ратники не копают усердно, а забавляются с озорной веселостью.

Тысяцкий спешит встретить первого воеводу. Докладывает:

— Поддразниваем, дабы не тянул ворог проклятый с ударом. Побоится, что зароемся в землю глубоко, с самого рассвета полезет.

Удивительно, вроде бы не полностью открыл первый воевода, чего ради не упорная оборона переправы, а надо же — полностью понят замысел.

А тысяцкий торопится пояснить:

— Не моя выдумка, и даже не из сотников кто предложил, а десятник — Антипка Синеглаз.

— Самолично скажу ему ласковое свое слово, А к тебе с сомнением: не устали бы мечебитцы, всю ночь трудясь?

— Я то же самое спросил у Антипки, а он в ответ: не рубиться же с вражиной предстоит, а пятки смазывать. Ноги же — не руки, чего им уставать, когда руками копаешь?

«Ишь ты, ничего не скроешь от воев». Тысяцкий продолжает:

— Да и озоруют не все. По паре от десятки. Часа два и — баста. Другая пара швыряться примется.

— Почин стоящий. По всем тысячам велю то же самое делать.

И подумал с удовлетворением: запылают костры, и в их свете крымцы увидят, что полк готовится встретить их достойно, вот тогда поспешат с атакой, да и сил не пожалеют.

Все так и произошло. Едва посветлел восток, затянуло, к досаде русских ратников, Лопасню туманом. Не видно ничего, что происходит на вражеской стороне, слышно лишь, что топот нарастает, гудит земля от многокопытья.

«Кажется, все ладом начинается, — оценивает князь Федор Шереметев. — Туман бы поскорей отнесло».

Потянул свежий утренний ветерок, разрывая в клочья туманную завесу, унося ее в лесные дебри, и вот они — татары. По полутысяче в ряд, как у них и принято. А рядов этих — нескончаемо. Сейчас взвоют корнай, заверещат сурнаи, и завертится «чертово колесо» у берега, осыпая закопы тучами стрел.

«Поглубже бы стоило рыть закопы», — запоздало упрекнул себя первый воевода. Скомандовал сигнальщику: «Два удара!»

Гулко ухнул полковой набатный барабан, еще раз, и вот уже подхватили эти удары барабаны тысяцких и сотников, и едва лишь первые ряды крымских конников начали было вертеть свое «чертово колесо», все пушки одновременно жахнули дробью. Рушницы зачастили, тоже доставая всадников. Полетели и каленые болты самострелов: посильно и им на таком расстоянии пробивать воловьи доспехи крьшцев. В один миг стройность колеса нарушилась. К тому же и кони начали падать не только от стрел и дроба, но и наступать на триболы, которыми были густо усеяны берега Лопасни.

Дробь пушек и рушниц, болты самострелов дружно прореживали черную тучу, и крымцы, не ожидавшие столь дружного и меткого огня, на какое-то время опешили, но вот взвилось грозное: «Ур-ра-агш!», и крымские всадники, стегая коней, понеслись в реку — вода забурлила, словно возмущенная тем, что ее покойный и вольный бег нарушен столь великим вторжением.

— Три удара! — крикнул Федор Шереметев сигнальщику и сам первым побежал по дороге.

Еще по одному выстрелу дали пушки, еще один залп рушниц, еще по одному болту пущено из самострелов и — наутек следом за князем-воеводой.

Левый берег Лопасни тоже засеян триболами, и это на какое-то время должно задержать нападающих, и полк успеет унестись за пару сотен саженей. А там рукой подать — холмы. Там тысяча, которая готова встретить растянувшихся в стремительной скачке крымцев.

Впрочем, многие русские ратники, не добегая до холмов, юркали — особенно, если слышали за спиной храп скачущего коня, — в ерник, там где он вплотную подступал к дороге. И это спасало надежно: всадники, захваченные погоней по дороге, не обращали внимания на тех, кто скрывался в густом подлеске.

Весьма разумно поступали смышленые мечебитцы, сохраняя свои жизни, верно считая, что и по лесу можно добежать до холмов и соединиться с основными силами полка. Воевода, как они понимали, не взыщет с них за столь малое ослушание.

С холмов встретили татар пушечными выстрелами, залпами рушниц и свистом каленых болтов, но разве остановишь стремительный вал. Передовые полегли, но следом скачут тысячи, и если бы они даже захотели осадить коней, им не удалось бы враз сделать это, да они и не хотели ослаблять удар. Трусость не в натуре татарских нукеров, да и кони их приучены без боязни перемахивать через сраженных лошадей и людей, стремительности скачки почти не снижая.

Сошлись уже с передовыми в рукопашном бою, но всего минут десять выдержала тысяча, а те, кто остался жив, кинулись в лес.

Торжество победы. Никто из крымцев не стал углубляться в лес за жалкими, как они считали, остатками гяуров. Лучше, посчитали, собирать брошенное ими оружие.

И — великая радость: найден в дорожной пыли неимоверно дорогой саадак. На зеленом замшевом поле словно сказочные цветы расцвели драгоценными камнями и жемчугом. Десятник — сотнику, в надежде получить повышение; сотник — тысяцкому; тот — темнику; а темник напрямую к Девлет-Гирею, минуя Дивей-мурзу. С гордостью положил саадак к ногам своего хана.

— Мы разбили не полк! Мы разбили больше. Мы разбили все, что мог противопоставить тебе, великий и могущественный хан, раб твой князь Иван.

— Ты получишь от нас достойную награду, когда мы воссядем в Кремле — столице возрожденной Золотой Орды.

В то самое время, когда Девлет-Гирей обещал то, чего еще не имел, в главную ставку русских войск прискакал гонец от князя Федора Шереметева. Ему надлежало сказать всего два слова:

— Полк бежал.

— Велика ли потеря? — спросил князь Михаил Воротынский, вовсе не сдерживая своей радости, так не соответствующей заданному вопросу.

— Не очень большая. Сотен пять, наверное, — ответил гонец, весьма обескураженный тем, как воспринял главный воевода позорную весть о паническом бегстве полка. Да, полк бежал, подчиняясь приказу, но разве это может служить полным оправданием. Позор на голову полка, позор для всей русской рати.