Жан-Луи Фетжен - Вуали Фредегонды

Уаба, сидевшая на низкой скамейке возле двери их спальни, вздрогнула от неожиданности, услышав крик. Фраза, которую она едва слышно шептала с того момента, как вышла из комнаты, оставив их одних, все убыстрялась, словно повторяя нарастающий ритм любовной схватки. Uiro nasei es menio, olloncue medenti... Потом послышались другие крики, хриплые стоны, шепот, смех... Мать улыбнулась, встала и медленно отошла от двери.

Молоко в кувшине остыло и подернулось тонкой кремовой пенкой. Хильперик допил его одним глотком, вытер бороду тыльной стороной ладони, потом схватил крепкое красное яблоко и впился в него зубами.

— Я не думала, что ты так быстро вернешься, — сказала Фредегонда с кровати. — Ничего серьезного?

Король улыбнулся ей, продолжая расправляться с яблоком и втайне радуясь, что не надо отвечать сразу. Фредегонда сидела на постели, скрестив ноги и положив руки на бедра — такая красивая, что у него сжималось горло. С каждым месяцем, с каждой неделей, с каждым днем она становилась все более женственной, и каким-то чудом, почти заставляющим его поверить в Бога, ее груди и бедра округлялись, что лишь подчеркивало тонкость черт лица и стройную талию. Несмотря на то что они провели вместе всю ночь и все утро, он чувствовал, как кровь снова закипает в нем при одном виде ее тела — столь прекрасного, что желать его даже не было грехом. Затем, встретившись со взглядом ее зеленых глаз, он вспомнил, что она задала ему вопрос, и снова поспешно откусил от яблока.

Без соллнения, ничего серьезного действительно не произошло — если не считать того, что у Одоверы родилась дочь. На сей раз Хильперик чувствовал себя виноватым. Ни один из его сыновей не был плодом любви, поскольку он не знал этого слова, до тех пор пока не узнал Фредегонду. Он делал королеве детей ради чувства долга, ради соблюдения приличий — в конечном счете ради самого себя. В то время как ни у одного из его братьев не было наследников — не считая бастардов, рожденных от куртизанок и гулящих девиц, — он мог гордиться тремя сыновьями. И по крайней мере двое из них уже вышли из того возраста, когда дети могут умереть от любого пустяка. Отныне его долг был выполнен, и его род мог продолжаться. Еще один ребенок ничего не значил, тем более девочка. У него было ощущение, что он предал свою возлюбленную, занимаясь любовью с Одоверой, и даже сейчас эта мысль была ему неприятна и уязвляла его гордость.

— Я был в Камбре, — его голос прозвучал более резко и вызывающе, чем ему самому бы хотелось. — Королева...

Фредегонда не шелохнулась, выражение ее лица осталось прежним, но ему показалось, что мягкий блеск, сиявший в ее глазах до этого момента, исчез.

— ...королева родила дочь, — договорил он. — Ее назвали Базина. Весной она приедет сюда с ней и с сыновьями, чтобы окрестить ее.

— Я буду рада снова увидеть твоих сыновей.

— Да, они тоже о тебе спрашивали. А Теодебер написал мне письмо. Его нелегко прочесть, потому что пишет он еще неважно, да и в латыни не силен... но, по крайней мере, у него все хорошо. Зигебер поселил его на вилле в Понтико [63] Понтико — ныне Понтион, возле Витри-ле-Франсуа. и приставил к нему учителей. Я обещал брату, что приведу свои войска на весенний сбор [64] Наribап — общий сбор войск по призыву короля — происходил в марте, под наблюдением графов и военачальников. Франки не воевали зимой. , чтобы выступить вместе с ним против фрисонов на север. В обмен на это он обещал освободить моего сына.

— Это хорошо.

Хильперик кивнул, потом, не зная, что еще сказать, стал искать рубашку. Когда он полностью оделся, то увидел, что Фредегонда по-прежнему сидит на кровати обнаженная, с прямой спиной, бесстыдная и одновременно отстраненная в своей наготе. Отчего он порой ощущал себя рядом с ней слабым, как ребенок?

— Ах, да, я забыл! — воскликнул он. — Назначен новый епископ на место этого славного старика Филлеля, упокой, Господи, его душу! Над руанской епархией снова воссияет свет!

— Хорошая новость! — насмешливо произнесла Фредегонда.

— Он прибудет через несколько дней, — продолжал Хильперик, — поэтому я и вернулся пораньше. Надо встретить его как подобает.

— Как его зовут?

— Престус... или Претестус, что-то в этом роде... Он раньше был аббатом где-то в Лаоне. Молодой еще... Ну, по крайней мере, он нам пригодится. Как же его?.. Претакстус?..

— Претекстат?

— Да, точно! Претекстат! А ты что, его знаешь?

Фредегонда в ответ лишь кивнула и слабо улыбнулась, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Но Хильперик заметил только ее улыбку и пустился в подробные описания предстоящих празднеств, которые он собирался устроить по случаю приезда нового епископа. Фредегонда его не слушала. Воспоминания волной накатили на нее, и она чувствовала, что задыхается. Она снова увидела аббата стоящим перед собой, обнаженным, в отблесках пламени, горевшего в камине. Тяжелый и задыхающийся, он придавил ее к кровати, навалившись всем своим весом, едва не расплющив... И потом — этот убегающий взгляд из-под капюшона, перед тем как он отправил ее на службу в королевский дворец». Почему Бог выбрал из всех именно этого человека, чтобы она не знала покоя даже здесь, вдали от мира? Как не увидеть здесь знак, ужасающее свидетельство Божественного проклятия?

Хильперик все еще увлеченно говорил, но она не могла произнести в ответ ни слова — горло у нее сжималось от ужасных предчувствий, и она ощущала подступающую тошноту. Фредегонда уже представляла изумление нового епископа, когда он узнает ее, а потом — презрение, насмешки, скандал. Хильперику придется удалить ее от себя, Одовера будет торжествовать... Мир, который она с трудом смогла построить, рухнет в одно мгновение. Только оцепенение, вызванное возвращением жестоких картин прошлого, помешало ей разразиться рыданиями и лишило малейшей способности к действию, но она не пыталась стряхнуть его. Это было слишком несправедливо, слишком мерзко, чтобы она сейчас могла об этом размышлять. И однако, хотя она сама еще не вполне это осознавала, из самой глубины той бездны, которая внезапно разверзлась под ее ногами, забрезжил слабый свет. Невыносимый стыд при этом воспоминании, которое мгновенно отбросило ее к прежнему положению безымянной девчонки, языческой проститутки, отдающейся всем без разбора прямо на зеллле, рабыни, которую можно безнаказанно убить или изнасиловать, — этот стыд заставил ее совершенно забыть о том, кем она стала сейчас, несмотря на Претекстата или благодаря ему и тому, что он с ней сделал. Бывший аббат теперь получил епископскую митру и посох с крестом, но это был тот самый человек, который стоял перед нею на коленях, обнаженный, тот самый неловкий и грубый любовник, лишивший ее девственности. Она вспомнила боль, его хриплые вскрики, потом — кровь на простынях и ужас в его взгляде, когда он все понял.