Родион Феденёв - Де Рибас

– Сдаются? – спросил капитан.

– Может быть, крепления перебиты, – предположил Рибас. – Не прекращайте пока огня.

Но через получас был спущен флаг и на адмиральском гроте. Бригадир взглянул на другие турецкие суда. – и они спустили флаги на гротах. Матрос-пушкарь, из греков, сказал бригадиру:

– Так и при Чесме было. Сдаются турки.

Рибас приказал прекратить обстрел и отправил казачий дуб с донесением к Нассау. Но в это время от турецкого флагмана отвалил кирлангич и направился в сторону Очакова.

– Они спасают своего Гассана!

Пушки на галере ожили, грохнули залпом, а турецкий флот рубил якорные канаты и при попутном ветре стал уходить за своим капудан-пашой. Их преследовали, пока ветер не унес дым боя, и стало видно несметное число малых турецких судов. В эту минуту бригадир снова почувствовал резкую боль в коленях, присел на лафет.

– Вы ранены? – спросил капитан, всматриваясь в побелевшее лицо Рибаса.

– Нет. Это пройдет.

К галере подошла яхта с Поль Джонесом и Нассау.

– Поздравляю! – крикнул корсар. – Два судна на вашем счету!

Рибас с трудом перешел на яхту и сказал адмиралам: – У меня день рождения шестого. Но отмечать было некогда. А сегодня шампанское за мной!..

Его свели в кокпит. Вирджиния налила вина. Боль в ногах стала адской. Он выпил. Покачнулся, схватился за переборки.

– Вы не шотландец, – сказала Вирдж. – Вы даже не потомок ирландцев.

– Почему? – он слабо улыбнулся.

– На них вино не действует так мгновенно.

На яхте бригадира отправили к Бугу, где на пристани Станислава, часто останавливаясь, он сошел на берег сам, доковылял до первого дома, где размещали раненых, упал на постель и потерял сознание. Очнувшись и не почувствовав облегчения, велел прибывшему адъютанту ехать за доктором Ван-Вунцлем, который находился в Херсоне. Утром бригадир писал Базилю Попову:

«9 июня. Станислав. Болезнь моя принимает плохой оборот, любезный и почтенный друг. Вчера я послал в Херсон за Ван-Вунлцем, которого жду каждую минуту. Там я оставил дела в хорошем положении. Ожидают через два дня прибытия флота из Севастополя. Капитан-паша много пострадал в последней битве; и даже думаю, что он или ранен или убит. Наши пушки стреляли чудесно и метили в него».

Доктор Ван-Вунцль приехал на следующий день, осмотрел ноги больного, расспросил и сказал:

– Это ревматические боли. Нужен покой. Перебирайтесь в Херсон – будете под моим наблюдением.

Адъютант Петр привел солдат с носилками и, потупясь, сказал:

– Вынужден вас огорчить. Ваш брат ранен.

Рибас ощутил холод под сердцем, но лишь спросил:

– Что с ним?

– Его жизни ничто не угрожает. Но…

– Говорите.

– Ему оторвало кисть руки.

Бригадир повернулся к стене. «Это проклятье! Чье-то проклятье приносит нам несчастья. Судьба сдает заведомо битую карту именно в тот момент, когда она же представляет случай с ней поспорить. Бедный Эммануил! Мои страдания по сравнению с его – ничто».

И в Херсоне боли в ногах не проходили. Отвлекали от них лишь редкие посетители. Жена Алексиано явилась с генералом от артиллерии Меллером-Закомельским, которого задержал в Херсоне приступ лихорадки. Бригадиру был бы приятен этот визит, если бы не злоязычие жены Алексиано о Поле Джонесе.

– Он корсар без бога в душе. Приказал эскадре мужа быть постоянно в выстреле от турок. Видит бог, со своими подручными он перережет офицеров и уведет наш флот к туркам!

Меллер помалкивал. Впрочем, они скоро ушли. Рибас расспросил навещавших его флотских офицеров и они подтвердили: русский флот держится в непосредственной близости от турецкого. Бригадир написал Попову:

«14 июня. Херсон. По присланным письмам вы увидите, что снова черт вмешался между Нассау и Джонесом; но любят ли они друг друга или нет, это не наше дело, лишь бы не страдали люди, состоящие под их командою, и благо государства. Убедите Князя отдать приказ обоим: занять соединенную крепкую позицию и не приближаться столь к неприятелю, не имея намерения открыто с ним драться, потому что находясь в столь близком расстоянии, надо быть всегда наготове и иметь зажженными фитили; малейшее движение неприятельского судна достаточно, чтобы встревожить всю эскадру; а подобные беспокойства утомляют, наскучают и отнимают бодрость в командирах, которые теряют доверие к своим начальникам и проч.

Если господь возвратит мне здоровье, я надеюсь, что они поладят, и мы дадим большую окончательную битву неприятелю; а нам только то и нужно. Сегодня мой хороший день и чувствую себя лучше ради присмотра, которым пользуюсь здесь. Генерал Меллер прислал мне вишен и барбарису, очень для меня полезных. Я превратился в скелет и силы меня оставили».

Через день в спальню Рибаса заглянул адъютант:

– Супостат на пороге.

Вошел Мордвинов. Рибас удивился, предложил сесть, но адмирал встал у окна и заговорил, не глядя на Рибаса:

– Забудем о недоразумениях меж нами. Я иногда готов кричать от бестолковости моих подчиненных. Разве не по этой же причине Очаков не осажден в середине лета? Разве не по этой же причине в лимане до сих пор нет севастопольского флота? Джонес и Нассау ладят, как кошка с собакой. А мы вынуждены с нашим горе-флотом мыкаться по воде, изображая кипучую деятельность в выстреле от неприятеля.

– Как? Шестичасовый бой с неприятелем вы считаете изображением деятельности? – изумился Рибас.

– Избави бог. Дуэль была знатная. Турки оплошали: чуть ли не шестьдесят судов ввели в лиман. Где им было развернуться?

– Разве об этой ошибке нам нужно сожалеть?

– Завтра поумнеют. Вот я о чем.

– Но это будет завтра! А седьмого они отступили. Разве это не победа?

– Не такая это, видно, победа, если Потемкин послал в Петербург известие о ней не с генералом, а всего-то с унтером!

Не мог Мордвинов смириться с успехом Джонеса. Рибас подивился злобе, исказившей лицо Николая Семеновича, позвал адъютанта:

– Петр! Подай мне склянку. Я последнее время слышу столько гадостей, что могу пить лекарство, не морщась.

Мордвинов вышел, не простившись.

Явился курьер с почтой, Рибас усадил его обедать и стал читать письмо от Суворова. Генерал-аншеф ничего не знал о болезни бригадира, а так как между ними было условлено: писать друг другу не реже трех раз в месяц, Суворов сердился на Рибаса, осуждал его за увлеченность Руссо и отсылал к божествам мудрости – даймонам Сократа:

«Если вы мне не пишете, то и я вам писать не буду. Позабудем об общем деле, станем думать о самих себе – в этом вся добродетель светского человека. Ищите мудрости Жан-Жака, и Вы утопитесь в бутылке миндального молока. Ученики его станут Вас прославлять. Воздвигнут Вам гробницу над бездной ничтожества с громкой надписью: «Здесь лежит великий» – не знаю кто. Но прежде такой славной смерти взбеситесь, пишите глупости, и вы увидите, что это принесет более пользы государству, нежели все красоты себялюбия. Коли Вас уже нет в здешнем мире, пусть явится ко мне Ваша тень. А коли Вы еще тут, следуйте Даймону Сократа.