Родион Феденёв - Де Рибас

Я писал Вам об этом после Вашего отъезда. Вы уехали внезапно, я Вас ждал, Вы не возвратились, и то, о чем совещались мы, остается недоконченным…»

Бригадир написал генерал-аншефу с своих печальных делах, взялся было за очередное письмо Айе, от которой до сих пор не было вестей, но курьер уж отобедал, и Рибас написал Базилю:

«16 июня. Херсон. Едва я вчера подписал письмо Князю, как меня охватил озноб и лихорадка, продолжавшиеся 12 часов. Насилу я избавился от них к полуночи. Впрочем, доктор доволен совершившеюся переменою. Я ничего не ем, принимаю все, что велят, чтобы не иметь упрека на совести. Но я решил, что если через 6 дней мне нельзя быть под Очаковым с вами, то лучше готов умереть. Стоит ли в самом деле жить, если нельзя пользоваться таким блестящим случаем. Если по воле Божьей я вернусь скоро к флоту, то отвечаю, что обе эскадры будут действовать заодно… Мой курьер сказал мне, что Князь все эти дни были очень не в духе от нетерпения касательно моста. Ай, бедный барин! Как дурно ему прислуживают; но я надеюсь, что несмотря на все, он. успеет, и что враги его лопнут от досады».

Именно в этот день, 16 июня, началось решающее сражение на лимане. Оно продолжалось более двух суток, и донесения курьеров походили на сказку: восемь кораблей и фрегатов турок было сожжено и взорвано, пятидесятипушечное судно взято в плен. Гассан-паша снова бежал с адмиральского корабля, а его команда сдалась. Суворов поставил батареи на Кинбурнской косе и разбил семь гребных судов. Тысячи пленных и убитых. Переправу через Буг сухопутных войск осложнила буря с ливнем невиданной силы, но войска уже обкладывали Очаков.

Курьер, посланный бригадиром в Кинбурн, вернулся с письмом брата: Эммануил продиктовал его. Сообщал, что не хочет уезжать из крепости, опасается нагноения раны. Но когда дело пойдет на поправку, не намерен оставлять армию и просит, чтобы Рибас протежировал ему перед Потемкиным: не причислять его к инвалидам – и безрукий не будет в тягость, если голова на плечах цела.

Двадцать первого в полдень Рибас услыхал переполох у дома, захлопали двери, послышались громкие голоса, а в спальню, где на подушках лежал больной, вошел веселый Потемкин.

– Все бока отлеживаешь, бригадир? – спросил он, шутливо грозя пальцем. – Да. Два обстоятельства в жизни всегда некстати: болезнь и слабый пол. Второе, правда, бывает хуже болезни, но приятнее. Парил ноги?

– Доктор не советует.

– Не слушай. Иди в баню и парься. Хотя… может, тебе и вредно – мяса на костях мало. Что же ты так отощал? Не кормят?

– Ем, что дают.

– Я тебе пирогов пришлю. Говори, что надо? Чего не достает, чтобы на ноги подняться да танцевать?

– Вот просьба, – Рибас передал князю письмо брата. Потемкин пробежал его глазми, аккуратно свернул и спрятал в рукав кафтана, сказав:

– Хорошо. Знаешь о нашей победе? Сладость не без горечи. Кошевой атаман Белый тяжело ранен. Я ему чин полковника послал.

– Что на Буге? – спросил Рибас.

– Да я уж императрице написал: не дожди бы эти проклятые, мы давно были бы под Очаковом. Но у Ад-Жигола наши конники соединились с шестью батальонами, которые вы с лимана выслали. Я в Херсоне наездом. Сейчас в Станислав. Чтобы завтра же встал! Иначе всю кампанию проморгаешь. – Уходя, сказал: – Я тебе пришлю свое лекарство – к ордену Святого Владимира представлю!

На следующий день бригадир встал, боли прошли, но он еще был слаб. «Вчера я имел удовольствие видеть у себя Князя веселым, здоровым, наконец, таким, каким я его видел в лучшие минуты, чему я был рад и доволен», – написал он Попову и отправился на казачьем дубе в Глубокую пристань, где сразу же попал в атмосферу обострившихся отношений между Нассау, Джонесом и Алексиано. Амбиций каждому из них было не занимать. Теперь спорили и о том, кто сыграл главную роль в сражении, после которого часть турецкого флота оказалась блокированной под Очаковом, а сам Гассан-паша бросил якорь за островом Березань.

В Кинбурне бригадир навестил брата. Он лежал среди других раненых офицеров в доме, похожем на сарай. Но здесь было прохладно по сравнению с уличным зноем.

– Дева Мария, от тебя осталась тень, Иосиф, – сказал Эммануил, садясь в постели. Правая рука, замотанная белым холстом, висела на ремне, перекинутом через шею.

– Речь не обо мне, – сказал бригадир. – Как ты?

– Из меня вылилось полведра крови. Но теперь даже не сочится. И мухи не так донимают, как раньше. Значит, рана очистилась.

– Поезжай в Херсон. Мой дом и доктор в твоем распоряжении. Я предупредил.

– Хорошо. Ты говорил с князем?

– Да. И передал твое письмо. Он отнесся к нему благосклонно. Теперь все зависит от тебя. Ты встаешь?

– По необходимости. Учусь писать левой рукой.

– Сможешь сегодня вечером поехать со мной в Глубокую?

– Лучше через пару дней. Когда встаю, все перед глазами идет кругом.

Бригадир повидался с Суворовым, который гневался на инженер-полковника Корсакова за то, что тот поспешил выдать его план штурма Очакова Потемкину. Рибас узнал, что кошевой атаман Сидор Белый не дождался производства в полковники – скончался от ран и похоронен со всеми почестями.

По истечении трех дней бригадир отправил брата в Херсон, и нахлынуло множество мелких, но неотложных дел. Курьеры привезли новую неутешительную весть о Севастопольской эскадре. Войнович из-за жестокой непогоды был вынужден вернуться в Севастополь.

– Похоже, что они могут вызывать шторм тогда, когда захотят, – сказал на это Нассау.

К первому июля армия Потемкина охватила Очаков полукольцом. Правый фланг упирался в море, левый – в берег лимана. Потемкин стал здесь лагерем, занял высоты, разместил дивизию в балках. Первая рекогносцировка показала, что флот под стенами крепости вооружен пушками крупного калибра. Нассау, Джонес и Рибас были призваны на совет.

– Я организую ложную атаку с северо-запада у моря, – предложил Потемкин. – Там уже насыпают сильную батарею. Как только я начну, вы, господа моряки, выбьете флот неприятеля из-под стен.

В этом бою русские истребили девять турецких судов, пять взяли в плен. Флота под Очаковым у Порты больше не было. Рибаса поразила внезапная смерть грека Понайота Алексиано. Он только что получил чин контр-адмирала, на флоте его любили, и вдруг – полный энергии и сил умер не в бою, а в своей каюте. «Поистине, судьба не разбирает, а бьет в лет самых лучших», – думал бригадир о смерти Алексиано.

Суворов с гренадерами переправился из Кинбурна через лиман и занял позиции на левом фланге. Здесь и высадился из лодки Рибас, чтобы направиться в ставку и просить Потемкина о переводе в войска, осаждавшие крепость.

Суворов встретил бригадира сетованиями:

– Хотят крепость взять правильной осадой. А в чем правильность? Ждать да людей терять? Истинная правильность всегда в неправильности. – Четырехугольник крепости хорошо просматривался с высоты, генерал-аншеф указывал на укрепленные ворота и называл их: – Гассан-пашинские, стамбульские, бендерские, кривые и водяные. За водяными воротами ров до лимана не доходит. Тут слабое место. Тут и брешь – батарею ставить! Я князю говорил. Да слух княжеский плох стал.