Сакен Сейфуллин - Тернистый путь

Я полюбил аул Балабая. Все хорошие, откровенные, не щепетильные люди. Я быстро стал поправляться. Зажили израненные ноги, окрепли мускулы. Дни стали теплее, зазеленела трава. Аул Балабая перекочевал на Кок-озек, на восток от Сары-адыра. В ауле я стал своим человеком. У Балабая было около сорока лошадей, сто пятьдесят овец и множество коров. Я ухаживал за скотом, караулил табун. Аул располагался в одиночестве, некого было кликнуть на помощь в случае нападения грабителей, конокрадов. «Забывая о зле, не дождешься добра»— гласит народная поговорка. Ближайший аул от нас находился в десяти-пятнадцати верстах на восток, кроме него на зов прийти некому. А бродячих воров много, время нехорошее после голодной зимы.

Однажды к вечеру сам Балабай с вершины сопки заметил группу подозрительных всадников с южной стороны Сары-адыра. Он прискакал в аул. Все шестеро мужчин сели на коней. Мне оседлали темно-серого, на котором ездила дочь Балабая. Вооружились дубинками. Было одно ружье, которое взял я. Демонстрируя свое вооружение, мы поскакали в сторону подозрительных всадников. Но те, заметив нас, не стали ждать стычки и поскакали в сторону горы Семиз-буги — Жирный олень. После недолгого преследования мы вернулись обратно.

После этого случая я стал охранять по ночам лошадей Балабая. Если появлялась в окрестности сомнительная личность, то я тут как тут верхом на доброй лошади Балабая. Табун в сумерках пригоняли в аул. Дочь Балабая ночью сторожила овец в загоне. Вот мы вместе с ней вдвоем и коротали весенние ночи.

…Расстелив на зеленой травке узорчатую кошму, сидит дочь Балабая возле загона. На плечи ее накинут халат, в руках звонкоголосая домбра. А вечер ласковый, теплый, весенний. Сине-голубое небо как будто прошито бесчисленными серебряными гвоздями, оно кажется большим шатром из голубого бархата. Изредка пройдут белые перистые облака, будто из чеканного серебра. А луна — словно золотое блюдо подвешено к своду голубого шатра. Звезды и луна озаряют темную, тихо дремлющую землю. Овцы в загоне спят… В тиши дремлет аул. Только изредка слышится блеяние, негромкое мычание скотины. Вся вселенная до высокого неба как будто в колыбели приятного опьянения.

На узорчатой кошме сидит дочь Балабая, безмятежная красавица степи с домброй в руках. Я лежу на спине И гляжу в небо, будто хочу сосчитать звезды, купаюсь в глубоком море моей мечты. Рядом с нами стоит темно-рыжий жеребец с белым пятном на лбу. Поводья привязаны за переднюю луку седла. Красивый скакун тоже как будто мечтает, дремлет, изредка чмокает губами. Кругом тишина… Но вот послышалась нежная мелодия домбры. Домбра дрожит, словно размышляет о чем-то. Красавица, дочь Балабая, исполняет песню «Зулкия», сочиненную в Акмолинске. Своей печальной песней Зулкия как будто утешала себя, как ребенка…

…Она утешает сама себя, потому что никто не проявляет участия в судьбе бедной девушки, никто не обращает внимания на ее слезы.

А земля и небо молчат. Небо и земля — глухи…

Я рассказал об одном из вечеров, который мне запомнился.

Вскоре разнеслась весть, что в соседние аулы прибыли волостной управитель и пристав.

Хотя во время колчаковщины и правления алаш милицию все величали «начальником», но в окрестностях Баяна звали по-старому «приставом».

«Зачем приехали? По сбору чего?»— встревожился аул Балабая. Оказалось, что для нужд фронта с каждого аула требуется по одной лошади, по одной телеге, по одной кошме и по одному жигиту.

Вслед за этой вестью пришла и другая весть: «Пригодного коня с телегой забирают насильно. Жесток и волостной и пристав. Волостной — один из потомков Чермана, из рода Каржас.

У Балабая имелась одна сносная телега и пять хороших жеребцов. Самый лучший из них — беговой темно-рыжий жеребец с белой отметиной на лбу. Сыновья Балабая говорили, что волостной Черманов залюбовался им еще тогда, когда жеребцу было всего два года от роду. В 1916 году, когда казахскую молодежь забирали на тыловые работы, на скачках этот темно-рыжий двухлеток получил приз. После скачек волостной Черманов освободил двух сыновей Балабая от тыловых работ и за это забрал призового жеребца с отметиной. После свержения русского царя сыновья Балабая сами забрали жеребца обратно. Теперь, при власти Колчака и алаш-орды, тот же Черманов снова стал волостным. Усердствуя по сбору помощи войскам алаш-орды, он притеснял народ так, что у того хрустели кости. Было ясно, что Балабаю он не простит угона призового жеребца, своего любимца.

Аул переполошился. Мукай обратился ко мне за советом. Я предложил свой план — в крутом овраге спрятаться вместе с телегой и лучшими жеребцами из табуна.

Захватив с собой кислого молока, кумыса и творога, мы с одним из жигитов Балабая уехали из аула. Подо мной темно-рыжий жеребец с отметиной, других коней мы вели за собой в поводу. Мы договорились — когда волостной уедет из аула, нам должны сообщить об этом, причем вестовой сначала должен подняться на возвышенное место, чтобы мы смогли его заметить издали.

Мы поселились на оставленной зимовке в горах, кормили сеном лошадей, днем и ночью зорко их караулили. Днем, раздевшись до пояса, мы с жигитом подставляли свое тело теплым лучам солнца. Я рассказываю веселые истории, мой слушатель смеется:

— Эй, Дуйсемби, ты очень забавный человек!

Мы спасли от волостного коней и телеги. Больше месяца я пробыл в ауле Балабая.

Когда днем дочь Балабая доила кобыл, я держал жеребят. В пору весны я досыта насмотрелся и налюбовался беспечной жизнью жеребят, резвящихся под лучами теплого солнца на зеленой лужайке…

Куцый гнедой жеребец Мукая, наконец, поправился. Началось лето.