Павел Северный - Андрей Рублев

Сергий смотрел на крестника теперь ласково. Лицо Юрия от волнения было в капельках пота.

– Не заводи и в Звенигороде каменное бездушие. Береги благость житейского тепла, потребного душе и телу. Оно в дереве. Камень молчалив, а дерево певуче. Оно способно сохранять в себе человеческий голос. От удара по нему даже самое трухлявое ответит вздохом на твое прикосновение к нему. Ежели скопил толику, то употреби скопленное на выковку кольчуг и мечей, потому как еще долго Русь будет отбиваться от врагов.

– Татары который год не шевелятся.

– Оттого притихли, что друг друга кровянят, но про дороги на Русь помнят. Они, как дикий лук, в любую весну могут уродиться. Брату поведай о нашей беседе. Вместе с ним подумай, как крепить усторожливость Руси. Не дрекольем должна она встречать врага, а грудью, обутой в кольчугу, и с булатным мечом в руках. Конешно, твоя воля запоминать мой совет. Молодость быстра на шаг и хромую старость не больно уважает. Но старость памятлива, по какой причине на ее лбу шишки вырастали. Дружи с Василием. Вы братья! А главное, помни, что отца вашего Дмитрия Донского Русь почитает за то, что носил в разуме мысль о ее слитной несокрушимости.

Ничего не услышав от крестника, Сергий совсем уже безразлично спросил:

– Ночуешь в обители?

– Благослови на обратный путь…

Андрей вышел из Радонежа, когда начинали распев голосов ранние петухи, а собаки бродили сонными с поджатыми хвостами. На лесной дороге он нагнал трех ходоков. На его приветствие они, молча взглянув на Андрея, кивнули с явным недовольством на лицах, что чужой им голос спугнул их житейские раздумия.

Три старца, разных по обличию, продолжали свой путь молча.

Один из них худ и высок. Он шел с гордо поднятой лысой головой. В его жилистой руке зажат толстый суковатый посох. Шагая, старик выкидывал его вперед, будто пробивая преграду. Рядом с ним с тяжелой котомкой за плечами, напевая молитву, прихрамывая, семенил старец легкий телом и с лицом настолько загорелым, что оно по цвету было схоже с сырой глиной. Посох он держал под мышкой. Да это и не был посох, а подобранная по пути палка, на которую при надобности можно опереться. Третий старец, грузный на тело, с седыми волосами со ржавчиной, шел, глубоко задумавшись, будто вспоминал о чем-то. Андрею его глаза показались схожими с глазами старика Савела, о взгляде которого Хриса говорила как о взгляде Николы-угодника. Его спина погнулась, и сквозь холстину рубахи означились зазубрины позвоночника.

Андрей всматривался в лица ходоков и мысленно старался представить, какими они были в молодости, когда жизнь еще не исцарапала вдоль и поперек их лица морщинами. Три старца. Андрею захотелось запомнить их взгляды, он смотрел на мелкие морщинки возле усталых, но добрых глаз и видел трех старцев с ликами, которыми так богата трудовая черная Русь. Три старца, хранящие в памяти не только летописи своей жизни, но и те летописи, в которых без буквиц живет увиденная, услышанная и пережитая правда всего того, чем живет Русь.

Утреннее солнце все же разорвало облачный полог, от яркого света старцы разом встрепенулись, будто скинули с плеч тяжелую, надоевшую ношу.

Высокий, откашлявшись, запел глухим басом. Два его спутника подхватили пение, и в лесу зазвучал тягучий напев. Это не был псалом из акафиста или молитва, это была песня о надежде на житейский покой. Старцы пели, не веря в этот покой, пели, ибо светило солнце, а они жили, шагая к своим несбыточным надеждам. Они шагали все прожитые годы за сохами и боронами, с косами в руках, славили труд пахарей, славя свою жизнь на земле, наученной ими родить сторицей посеянные семена.

Дорога, вынырнув из лесной сумрачности, скатилась к шумливой речке с мостиком. Андрей и два старца зашагали по мостику, а высокий старец перешел речку вброд, намочил холщовые порты до колен, но остался доволен тем, что остудил водой ноги.

– В како место бредешь? – спросил он Андрея.

– К Троице.

– И мы туда же. Стало быть, однопутки.

Скоро тележная дорога вклинилась в пыльный людный большак, который шел к монастырю Троицы. Богомольцы всех возрастов двигались в торжественном молчании. Андрей видел лица, на которых были печаль и суровое мужество, но не было улыбок. Богомольцев обгоняли возки со знатными ходоками, но и на их лицах была сосредоточенность перед встречей с тем монахом, от которого люди надеялись получить надежду на исполнение желаний, на успокоение от житейских тревог, которые хоронились в граде или селе, в любом переулке, в любом закутке курной избы или боярских палат. Радовало лишь то, что уже который год не баламутили жизнь татары, что баскаки ходили, озираясь по сторонам, перед людьми не заносились и не сплевывали людям под ноги. В это лето народ шел к Троице с особенным чувством. Во всех уделах люди слышали, что радонежский провидец, игумен Сергий, крепко недужил. Слышали, что он все чаще и чаще, уединяясь от монастырских забот, предавался молчанию.

В Москве в семье великого князя Василия за жизнью отца Сергия следили внимательно – всякий день из монастыря скакали гонцы, сообщая князю новые вести, – и знали, что по слову Сергия делами обители правил иеромонах Никон. Он объявился в Троице несколько лет назад, а принял постриг в Серпуховском княжестве, был он боярского рода, пустившего корни в Юрьеве Владимирском. У осанистого и крепкого здоровьем да и нестарого годами Никона среди монахов уже появились верные приверженцы, втайне считающие его будущим игуменом. Они присматривались к нему, пытаясь уяснить, одобряет ли Сергий хозяйствование Никона, не хмурится ли, что тот, привечая знатных богомольцев, принимает от них тайно вклады, а в сторону черных людей редко скашивает глаза. Обо всем происходящем в монастыре знают на Руси и опасаются, чтобы раньше времени не оборвалась жизнь Сергия, ее молитвенника и провидца.

Когда Андрей с тремя старцами в потоке богомольцев вошли в ворота монастыря, обедня в храме подходила к концу. Плотная толпа, порабощенная молитвенным экстазом, окружала храм с трех сторон. Женщины бледны и заплаканны, они, крестясь, падают на колени и подолгу не поднимают головы от земли. Встав с колен, со вздохами облегчения шепчут молитвы, осеняя себя крестами, и снова падают на колени. Выделяются в толпе осанистые кметы и гридни и не попавшие в храм молящиеся на воле бояре, в богатых одеждах и с холеными бородами. Рядом с Андреем стоит могучий седой старик. Щеки его в шрамах от укусов вражьих сабель. Мнится Андрею, будто видел он его прежде, то ли на Куликовом поле, то ли в храме, когда Сергий благословил князя Дмитрия на победу. Только был тогда этот могучий пахарь-воин без черной повязки на глазах. А теперь рука его покоится на русоволосой голове синеглазого отрока, коему уготовано быть поводырем слепого героя. Вид слепца опять заставил погрузиться Андрея в раздумья, вспомнить Куликово поле, щедро оставившее на людях следы великой битвы Руси за стремление жить без угнетения кочевниками, и будто въяве представилось увиденное там жуткое шествие смерти.