Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Прошел дежуривший в этот день по госпиталю капитан Сенявин, и лазарет стих.

В палате заколыхалась темнота, то и дело отбегая от двери в коридор, где на лавке горела свеча.

Вздыхал и что-то сердито бормотал во сне Гордиенко. Тонко, наивным мальчишеским свистом похрапывал матрос.

Ивашка зажмурил глаза и на некоторое время забылся в тяжелом и чутком полусне. Когда он снова открыл глаза, то увидел в дверях небольшую человеческую тень, заслонявшую свет свечи.

Это был адмирал Ушаков, очень часто заглядывавший в госпиталь в неурочное время. Очевидно, он заметил, что Ивашка не спит и, стараясь не шуметь, осторожно вошел в палату.

– Ну как, Иван? – тихо спросил он тотчас же узнавшего его канонира. – Не спишь, я вижу? – Седая голова склонилась над койкой Ивашки с тревожной озабоченностью. – Худо? – понижая голос, спросил адмирал.

– Худо, – подтвердил канонир, – смерть пришла.

Адмирал ничего на это не сказал. По тому, как бессильно сникло когда-то могучее тело канонира, пытавшегося было привстать, он и сам видел, что это пришла смерть.

И Ивашка был доволен, что адмирал его понял и не пытался утешить.

– Дома бы помереть, – прошептал канонир, – а тут чужая сторона.

Он не удивился, что адмирал запросто присел на край его койки, как это часто делал Павел Очкин или Гордиенко. Теплая рука в манжете дружески легла на отяжелевшую, потную и холодную руку канонира.

– Ничего, Иван. Земля чужая, да люди свои. Человек не праздный всегда в походе умирает. Я тоже не знаю, где я умру.

И Ивашка опять не удивился, что адмирал говорил с ним, как с равным. Он и сам сейчас чувствовал себя равным всем людям, в том числе и этому седому человеку, золотые погоны которого слабо поблескивали в полутьме.

– В больнице помирать плохо, – сказал канонир. – На ветерок бы…

– Солдат нигде зря не умирает, Иван, в бою или в гошпитале. Не будь тебя, и флаг российский над этим морем не развевался бы…

Мертвая ладонь канонира шевельнулась.

– Это верно, – сказал Ивашка. – Я тоже так смекаю, что человек не зря на свете живет.

В окно пахнуло влажным морским воздухом. В палате поднялся с пола какой-то белый летучий рой.

– Снег, – произнес Ивашка, – в Севастополе снег.

– Это цветут деревья, – отвечал адмирал.

Он помолчал немного и встал.

– А кто теперь у моей коронады? – спросил Ивашка.

– Василий Косых.

– Это хорошо. Он понимает, – сказал Ивашка. И то, что у его коронады был Василий Косых, как будто сняло с его души последнюю тяжесть.

Когда адмирал, осторожно ступая на носки, уходил из палаты, Ивашка провожал его спокойным взглядом. Он долго слушал, как стихали на лестнице шаги.

За окном начинало светлеть небо, закачались незнакомые белые, словно осыпанные цыплячьим пухом, кусты. Повеяло свежим ветром, и залетевшая ночью летучая мышь завозилась в углу, шурша по стене. Тонкая полоса тумана над морем потянулась, оторвалась от воды и поплыла куда-то, задевая ночные огни кораблей.

А Ивашка лежал и думал о своей стороне, которой он служил всю жизнь. Она была где-то там, вдали, за огнями кораблей. Там уже разгорались первые розовые отблески зари. И Ивашке показалось,, что в ушах его зашумел дубняк, что так тесно растет над Севастопольской бухтой. Он шумел и шумел, как бы вырастая и приближаясь, и канонир, закрыв глаза, слушал этот легкий ласковый шелест.

Лазарет еще спал. В коридоре тонко потрескивала свеча. Чуть слышная гарь от гаснувшего фитиля тянулась к окошку.

Что-то толкнулось и оторвалось в груди у Ивашки. Канонир почувствовал, что койка и стены палаты поплыли в разные стороны. Он понял, что умирает, и хотел было позвать боцманмата Гордиенко.

Но в ту же минуту он подумал, что люди спят и что их не стоит тревожить. И госпитальные служители так и не могли сказать утром лекарю, когда умер канонир Иван Антонов.

Возвращаясь в Корфу из Гуино, где продолжался ремонт кораблей и шла подготовка их к новому походу, адмирал ехал верхом по узкой тропинке среди болот.

Из-под копыт лошади летели черные мокрые комья земли. Пахло прелью и чем-то горьким, напоминавшим миндаль. Запах этот шел от высоких зарослей, где белели пушистые шапки болотных цветов. Почти из-под самых копыт лошади с криком поднялась утка. Она летела низко, почти прижимаясь к земле, вытянув шею, похожая на бутылку.

Ушаков опустил поводья и следил за птицей, пока она не исчезла среди высокой травы. Кругом стояла глубокая тишина. Ветер не шевелил ни стеблей камыша, ни листьев кустарника. Только изредка, где-то в болоте, лениво и сонно квакали лягушки.

Ничто не мешало думать, и Ушаков погрузился в размышления о том, что занимало его в последнее время, где бы он ни был.

…После падения крепости Корфу перед ним встала новая задача: организация самоуправления на островах. Адмирал предложил жителям прислать от каждого острова депутатов для составления плана конституции.

После горячих распрей и ссор между различными партиями депутаты прибыли в Корфу и приступили к работе над планом.

Предложение Ушакова объявить острова республикой, как это было прежде, не вызвало возражений, хотя граф Макри и заметил, что было бы лучше, если б они вошли в состав Российской империи.

Без особых прений депутаты сошлись на том, чтобы высшим органом республики был Сенат или Большой совет. Местопребыванием его они избрали остров Корфу. Сенат имел право решать все политические, экономические и военные дела. На каждом острове учреждались свои советы, магистрат, судебные места и казначейства. Окончательное утверждение законов, принятых Сенатом, зависело от большинства голосов в островных советах. Борьба началась, когда депутаты дошли до порядка избрания в советы. Каждый параграф стал камнем преткновения.

Депутаты Занте требовали, чтобы право выбирать в советы и другие органы управления было предоставлено, помимо дворян, купечеству и разночинцам, имевшим определенный годовой доход. Но от Занте прибыли, кроме официальных депутатов, несколько граждан, представивших адмиралу нечто вроде петиции. В этой петиции несколько сот подписавшихся на ней зантиотов требовали предоставления избирательных прав всем классам населения.

Желая быть беспристрастным, адмирал приказал огласить петицию на собрании. Обсуждение ее тотчас вызвало жаркие споры.

Депутат от острова Кефалония Глези встал со своего места в большом волнении.

– На нашем острове десять тысяч дворян, а второго класса – всяких там лекарей, адвокатов и промышленников – не наберется и сотни. На нашем острове только дворяне и мужики! Дворяне и мужики! Не дадите же вы права выбирать мужикам? Вы этого хотите? Говорите, вы этого хотите? – настойчиво обращался он к защитникам петиции.