Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Боцманмат Гордиенко пошевелил мокрыми усами.

Про него говорили, что у него было сорок две болезни, а такое количество недугов хоть кому могло испортить характер.

– Небось опять придет твоя сила, – сердито заметил он Ивашке. – Вот как бы мокрота душила, тогда, конечно… – И он сплюнул в старый котелок. – Лекарства надо требовать, – продолжал боцманмат. – Лекарь, скаред, жалеет. Вот как завтра придет адмирал, я и отлепортую. И солонины должны больше давать. Сами жрут, а нашего брата обирают.

Его воркотня походила на монотонное чавканье глины, когда ее месят в корыте, чтоб обмазывать стены. Он замолчал лишь на короткое время, чтобы снова начать жаловаться, и Ивашке скоро начинало казаться, что вчера он уже слышал то, о чем Гордиенко говорил сегодня.

Чтобы не обидеть боцманмата, Ивашка иногда задавал вопросы:

– А это вы про кого?

И Гордиенко начинал длинные истории о лазаретных коках, которые едят по десять порций в день, и о лекаре, который ходит по греческим трактирам и путается с рыжей венецианкой.

Может быть, коки и ели сверх меры, и лекарь ходил веселиться, но канонира это интересовало так мало, что он переставал слушать, и взгляд его медленно скользил по стенам и по причудливо растрескавшемуся потолку. Одна из трещин явно напоминала медведя, вставшего на задние лапы, и глаза Ивашки останавливались на ней дольше. Ему почему-то за последнее время стала вспоминаться деревня. Почему, он сам не знал, так как в деревне он не оставил ни родных, ни близких. Много лет он совсем о ней не думал, а теперь то и дело приходили на ум какие-то обрывки прошлого без конца, без начала и даже как будто без всякого смысла. Неожиданно Ивашка падал в темень, и сердце его почти переставало биться. Он вздрагивал с головы до ног, и первое, что возвращалось к нему, – это боль, похожая на горячий камень.

Ивашке хотелось повернуться, как-то по-другому положить ноги. Но койка очень скрипела, и он не хотел будить возней соседей. Ноги и спина каменели еще больше, пока опять не начинали вставать перед глазами не то новые воспоминания, не то сон. Длинный журавль деревенского колодца колебался над головой Ивашки, и о сруб тупо и часто стукала пустая бадья. И странно было то, что от каждого удара по телу прокатывалась глухая дрожащая боль.

– Чего она стучит? Ну, чего? – не то вслух, не то про себя произносил канонир.

И он старался ухватиться за конец «журавля» и остановить бадью. Но бревно уклонялось, и тупой конец его плыл в глубину палаты. Ивашка рвался за ним и не мог оторвать от земли своих ног.

На борьбу с одолевшими его враждебными видениями или снами уходила ночь.

Утром служитель приносил Ивашке кашу и кусок вареной солонины. Но усиленный лазаретный паек не радовал канонира.

– Скуса во рту нет, – отвечал он на вопрос боцманмата. – Зубы, гляди, наполовину выкрошились.

Прихрамывая после тяжелой раны, заходил иногда Павел Очкин. Он сообщал Ивашке новости.

– Скоро дальше пойдем, – говорил он. – Король сицилийский Федор Федоровича на помочь зовет. Министр ихний так за Федор Федоровичем и ходит, ластится, как кот. Матросов и солдат до смерти захвалил.

– Нужда крайняя – вот и брешет, как цыган на торгу. И король-то, говорят, не первого сорта, – замечал боцманмат.

– Так, из средственных. Дела у него подошли очень тонкие, ну и кричит Федор Федоровичу: спасите, мол.

Ивашку мало интересовало, какого сорта король сицилийский. Его встревожило только то, что скоро уйдет эскадра. Остаться здесь, на чужой стороне, было горше смерти. «Уж лучше бы Бог прибрал», – подумал он с тоской.

Он ждал прихода адмирала, который каждый день, но в разное время посещал госпиталь. Хотя по приказу его в госпитале дежурили по очереди командиры кораблей, адмирал не довольствовался этим. Он сам проверял, как содержатся раненые и больные и достаточно ли хорош за ними уход.

Он пришел вечером и, как всегда, остановился у койки Ивашки. Худой, седоволосый, с желтыми набухшими мешками под глазами, он казался постаревшим.

– Ты что же плохо поправляешься? – спросил он, открывая улыбкой свои белые крепкие зубы. И странно было видеть, что двух из них не хватает.

Ивашка от стеснения глубже ушел под одеяло.

– Стараюсь, ваше превосходительство, – пробормотал он и почувствовал себя виноватым и перед адмиралом и перед лекарями. Люди о нем заботились, лечили, а он словно из упрямства продолжал лежать.

– Старайся. Старайся. Главное – не унывай. Бодрого человека болезнь сама боится.

– Это точно, ваше превосходительство, – отвечал Ивашка. Он хотел спросить, когда уходит эскадра, и открыл было рот, но, вместо того чтоб поведать адмиралу свою тоскливую тревогу, неожиданно для себя сказал: – Воздух здесь легкий, авось недолго.

В ту же минуту он почувствовал почти ужас, что упустил нужную минуту. Правда, адмирал не торопился идти. Он кивнул Ивашке и обратился к его соседу. Он как бы давал канониру несколько лишних мгновений. Пока боцманмат торопливо вытряхивал, как из мешка, свои жалобы, на языке Ивашки дрожал давно готовый вопрос. «Ваше превосходительство, ежели эскадра уйдет, нас тут оставят или с собой возьмут?»

И хотя слова эти только и ждали мгновенья, чтоб слететь с потрескавшихся Ивашкиных губ, канонир знал, что они так и останутся непроизнесенными. Он только тяжело дышал и шевелил пальцами.

Адмирал ушел, а Ивашка все повторял про себя свой вопрос, и от безысходного отчаяния глаза его становились слепыми и влажными.

На другой день его навестил парусник.

– Трофим Ильич, – тотчас заговорил Ивашка, – как перед Богом, скажите: возьмут нас с собой или здесь оставят?

Парусник не торопясь положил перед ним гостинец – большую, пойманную им самим, рыбину.

Потом он подумал и, пошевелив мохнатыми бровями, ответил:

– Которые на поправку идут, тех с собой возьмут, а других оставят на время. Наш гарнизон тут остается, все коренные российские люди и с ними, говорят, капитан Балашов. А как из Сицилийского царства назад в Россию пойдем, то всех заберем с собою.

– Вы вправду, Трофим Ильич?

Парусник так же спокойно перекрестился.

– Адмирал сам сказал. А ты знаешь, как его слово твердо. Ни одного человека обидеть не даст.

Как ни успокоительно звучали слова парусника, но канонир Ивашка решил приложить все усилия, чтоб скорее пойти на поправку.

Половину рыбы он отдал боцманмату, а другую медленно ел, уверенный, что она вернет хоть немного ушедшую неведомо куда силу. «Только бы на ноги встать да до своей стороны добраться, – думал Ивашка, – а на своей стороне и жить и умереть легче, чем на этих самых островах».

Ивашка стал серьезнее относиться и к лазаретному обеду, и хоть не хотелось ему порой жевать ослабевшими зубами солонину, но он долго и медленно работал усталыми челюстями и собирал с одеяла хлебные крошки. Опухшие пальцы его неустанно шевелились и все шарили кругом, хотя мысли уходили далеко, пролетая в голове, точно рваная паутина. В ушах появился какой-то постоянный шум, похожий на тихое падение воды у запруды. Шумит и шумит, потом ослабнет, потом опять прихлынет.