Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Ему предстояла новая борьба, не менее трудная, борьба за установление порядка и за прочное политическое устройство республики согласно разуму и условиям. Но вот тут-то и начались столкновения, которым не предвиделось конца. Каждая партия понимала разумность по-своему и условия расценивала согласно своим интересам.

Первые несогласия вызвала амнистия местным якобинцам, объявленная Ушаковым. Адмирал разрешил тем из них, которые этого пожелают, покинуть острова, а тех, кто оставался, «за политические правила не беспокоить».

Еще прежде чем он успел обнародовать «всеобщее прощение за обольщение правилами французской республики», к нему явилась группа местных жителей во главе с дворянином Глези.

Человек этот бушевал как пламя.

Он совал в руки Ушакова какой-то лист и с нескрываемой ненавистью хрипел:

– Революция во Франции развратила мир. Всех, кто в нее уверовал, надо уничтожать и гнать без пощады! Вот здесь записаны все якобинцы и карманьолы. У них надо отнять их землю и все имущество, и пусть месть наша их постигнет! Пусть!

– Не учите меня, сударь, – сказал адмирал. – Я считаю, что сии люди находились во власти заблуждения и были страхом приведены к французским принципам. Я не просил ваших услуг и знаю, что мне делать. А сейчас у меня нет времени. Бумагу вашу можете взять с собой и употребить на что вам угодно.

«Видимо, надеялся поживиться чужим добром, – думал Ушаков, когда растерянный дворянин Глези вышел. – Дай только таким волю, они ни одного человека в покое не оставят».

Адмирал поспешил обнародовать амнистию и перешел к другим делам. Следовало собрать депутатов для обсуждения конституции, и Ушаков разослал по островам соответствующие предписания.

Депутаты еще не успели съехаться, как пришло письмо из Константинополя от Томары, в котором посол просил Ушакова «внушить новому правлению изгнать без пощады всех прилепленных к правилам французским людей».

Письмо это очень раздосадовало Ушакова.

«Как же можно здесь достигнуть спокойствия такими мерами?» – спрашивал себя он. За прошедшие со времени начала войны семь месяцев Ушаков уже привык действовать самостоятельно. Письмо Томары даже представлялось ему вмешательством в его адмиральскую власть. Было время, когда Ушаков ждал распоряжений и советов, сам искал их и немало ломал голову, когда приходилось нарушать повеления императора в силу новых возникших условий и необходимости быстро принимать решения. А теперь и сама цель и средства к ее достижению представлялись адмиралу настолько ясными, что повеления, приходившие с большим запозданием, порой только связывали ему руки.

«Нет, Василий Степанович, – мысленно обратился он к Томаре, – того, что вы просите, я не выполню. Моя задача – внедрить на островах спокойствие. Я здесь на месте лучше знаю, как следует этого добиваться. И если будет надо, обращусь к императору».

Но, вспоминая об императоре, Ушаков неизменно возвращался к тому, что из Петербурга не пришло ни слова благодарности ни офицерам, ни командам за взятие Корфу. Самому Ушакову, правда, дали чин полного адмирала, но эта награда ставила его в неприятное и фальшивое положение по отношению к людям, которые обеспечили его победу.

Глядя на исхудавших, голодных матросов и солдат, Ушаков не раз говорил себе: «Такова судьба сих героев: одержав победу, умирать с голода. Не надо нам наград, дайте нам пропитание!»

И он писал, куда только мог, о доставке продовольствия, посылал суда и почти ничего не мог добиться.

В один из таких невеселых дней пришло к Ушакову письмо Суворова.

«Великий Петр наш жив! Что он по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах произнес, а именно: «Природа произвела Россию только одну: она соперницы не имеет», – то и теперь мы видим. Ура Русскому флоту!

Зачем не был я при Корфу хотя бы мичманом!

Ты начал, я продолжаю. Французишки нами разбиты при реке Адде. Помилуй Бог, хорошо. Адда – Рубикон, и мы перешли ее на грудах неприятеля. Адда – Рубикон, а цель – Париж.

У французов генерал Шерер наблюдает, как в строю солдаты держат голову. Что ты об этом помыслишь? А я мыслю, что такого шарлатана разбить – мало славы. А потому весьма рад, что вместо него теперь Моро. Лавры, которые мы у него похитили, будут лучше цвести и зеленеть. Жаль, что Бонапарт завяз в песках пустыни, весьма хотел бы встретиться с ним на поле брани.

Одно худо. Союзников бог послал, с коими только лисиц травить, а не французов бить. Австрияки ноги промочили, идти не могут. Унтеркунфты и бештимтзагеры! Французы отступают, а они отдыхают. Ежели б мне да побольше русских полков!

Еще сидит у меня за спиной гофкригсрат с Тугутом. Что ни день, то шлют мне план. А я говорю: начну с Адды, а кончу – где бог велит. Я по примеру Цезаря не делаю никогда планов частных, гляжу на предметы только в целом. Вихрь случая всегда переменяет наши заранее обдуманные планы. Чай, и у тебя, Федор Федорович, есть свои тугуты, кои, сидя в ночном колпаке у себя дома, отдают повеления канонирам, куда им палить.

Но с Божьей помощью мы с тобой сумеем всех перетугутить. Сначала Италия, потом Париж. А что до жителей здешних, то не ради низкой мести явились сюда войска русские. Благомудрое великодушие часто полезнее, нежели стремглавный военный меч. Вступая в Милан, именем государя моего я обещал прощение всем, вовлеченным в вихрь заблуждения неведением и обманом.

Чистейшая дружба моя пребудет с тобою, друг мой Федор Федорович. Да хранит тебя Бог».

Ушаков держал в руках письмо, и ему казалось, что он получил награду сразу за все: и за свою победу, и за свою борьбу с тугутами всех мастей, и за холодность императора, и за всю свою долгую боевую жизнь. Даже по отношению к якобинцам Суворов как бы своим примером одобрял его действия.

«Сколь еще темен мой дух, – сказал Ушаков сам себе. – Я все ждал восхищения императора и обижался, что сего восхищения нет, что там, в Петербурге, чем-то недовольны, несмотря на мои успехи. Ведь сделали меня адмиралом только ради приличия. И меня это жгло, как болячка. Я ведь сам скрывал от себя, что жжет. Ну, а какие там, в Петербурге, судьи? Вот оно, подлинное признание. И от кого? От величайшего полководца прошлых и настоящих времен. И он пишет, что хотел бы быть при мне мичманом. Конечно, Александр Васильевич тут немножко схитрил. Я понимаю, что он тем хотел дать высшую оценку моей победе. И дал ее, и более желать мне нечего».

Адмирал протянул письмо Балашову и сказал вслух:

– Вот награда, которую получили мы за все наши старания. Прочтите.

На берегу Ушаков жил обычно в доме Булгари, хотя в нем уцелело всего несколько комнат. Во время оккупации дом был занят французской полицией, пребывание которой везде оставило по себе память. Обои были оборваны, стекла выбиты, мебелью топили камин. И сейчас над столом, за которым адмирал разбирал корреспонденцию, висела картина, поперек прорезанная ножом, а за окном белела мраморная статуя Венеры с отбитым носом.