Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Ахтиарский чудак продолжал сжигать свое прошлое. Кучка жженой бумаги медленно росла рядом с ним на медном подносе.

– Я напишу Попову, – помолчав, сказал адмирал, – я напишу самой государыне. Я никогда ни о чем не просил ее. Если там хоть сколько-нибудь ценят меня, то разберут твое дело.

Непенин оперся руками о края ящика. Костлявые плечи его высоко приподнялись.

– Я ни о чем не буду просить этих людей, – произнес он. – Никто не заставит меня изменить мои мысли.

– Я буду просить не о милости, а о правосудии.

– Там, где люди не свободны, нет правосудия, – блеснул своими стеклами Непенин.

Но адмирал не хотел сдаваться не потому, что слишком верил в правосудие, но потому, что никак не мог отказаться от надежды.

– Государыня сама говорила, что «лучше оставить безнаказанными десять виновных, чем наказать одного невинного». Ведь наказание невинного сокрушает самую веру в добро и создает не десяток, а сотни врагов.

– Никогда не верь словам монархов, ибо монархи верят только тому, что делают, а не тому, что говорят. Непенин встал, машинально отряхнул рукой колени.

– Я не страшусь судьбы своей, – сказал он, спокойно глядя в лицо адмирала. – Все это должно было случиться, ибо мир находится в смятении, а в смятении люди теряют разум. Посему требую я, чтоб ты никому не писал обо мне писем. Требую, а не прошу, ежели не хочешь оскорбить меня! – вдруг прокричал он.

– Твоя воля, Петр Андреич.

Адмиралу казалось, что он читает тайные мысли ахтиарского затворника: тот никого не хотел увлечь за собой. И адмирал кивнул одобрительно. Он сам поступил бы так же.

– Во всем твоя воля, Петр Андреич, – вздохнув, повторил адмирал.

Непенин оглянулся, как бы вспоминая, что еще надо сделать.

– Яков Николаевич намекал мне, что в Купеческой гавани стоит шхуна… Но я хочу умереть там, где родился. Ты бы ведь тоже не стал искать спасения на чужбине, даже если б в отчизне твоей не было для тебя ничего, кроме склепа.

– Да, предпочел бы склеп.

– Я хочу, чтоб жили мои мысли, – продолжал Непенин. – А я сам… Это все равно… Я ведь и так прожил немало.

Он рассеянно поднял брови, словно впервые вспомнил о том, как много он прожил, и удивился этому.

Потом он взял свечу. Теплый свет заколебался на корешках книг, на конторке красного дерева, закапанной чернилами. Глаза Непенина скользили по уставленным книгами полкам. Привычным движением он потянул какой-то большой фолиант в кожаном переплете, но тотчас снова задвинул его в тесный ряд. Как видно, работа его подошла к концу. Непенин взглянул на адмирала и приподнял сутулые плечи.

Ушаков понял, что грубая сила могла раздавить этого близкого ему человека, но согнуть его не могла.

Адмирал спросил:

– Что есть у тебя в дорогу? Ведь ты поедешь навстречу стуже.

– Право, не знаю. Лиза там приготовила что-то.

– Есть ли у тебя деньги?

Непенин пошарил в карманах, потом открыл ящик конторки.

– Деньги у Локусты, – сказал он.

Он не умел заботиться о себе.

Адмирал вынул пачку кредиток и переложил их в карман камзола Непенина. Он старался внушить своему другу, что если нельзя сразу исправить главного, то всегда можно улучшить мелочи. Непенин прежде всего должен заботиться о своем здоровье, хорошо есть, иметь теплую шубу. Ибо пока человек жив, все можно изменить и поправить. Тех денег, что у него сейчас в кармане, ему хватит на его нужды и на то, чтоб приобрести расположение стражи. Для лучшего вразумления адмирал взял Непенина за плечи и слегка его встряхнул.

Непенин не противился ничему, выслушивал практические советы и даже предложил заколоть булавкой карман, в который адмирал положил ему деньги. Карман, однако, оказался худой. Ушаков взял у Локусты иголку с суровой ниткой и, делая крупные неровные стежки, сам стал зашивать дыру.

Непенин, скосив глаза, следил, как двигалась иголка в руке адмирала.

– Ты знаешь, – вдруг сказал Непенин в ответ на все увещания, – та мера свободы, коя уже достигнута человечеством, может быть побеждена лишь на короткое время. Свобода подобна реке в ее течении: чем дальше от истоков, тем шире. А тиранам не победить человеческого духа так же, как и не повернуть времени вспять.

Адмирал опустил руки. Лицо его неожиданно дрогнуло. Он быстро оборвал нитку и отвернулся.

За черными берегами бухты, сквозь мутную завесу, мерцал неясный свет. Казалось, там начинало всходить солнце.

– Уже рассвет, – тихо сказал Непенин.

– Это горит херсонесский маяк, – так же тихо отозвался адмирал.

Сухая рука Непенина нащупала в темноте его плечо.

– Так ты думаешь, что надо взять теплые вещи? – спросил он.

– Необходимо, Петр Андреич.

Непенин сердито засопел и крепко обнял Ушакова за шею.

…На рассвете дрожки адмирала остановились у рогаток на дороге в Ак-Мечеть.

Падал все тот же мокрый снег. Вершины гор исчезли под осевшими облаками. Дорога, поднимаясь, уходила в туман. Торжественная тишина утра нарушалась едва слышным шуршанием падающего снега.

Припадая на изуродованную ногу, подбежал к дрожкам инвалид. Это был старый матрос, раненный еще при Фидониси. Поверх драной, заплатанной фуфайки он набросил на плечи мешок. Инвалид хотел приподнять облепленную снегом длинную жердь, чтоб пропустить адмиральский возок.

– Подожди, – сказал адмирал. Он спрыгнул из дрожек в снег и подошел к рогаткам. – Никто не проезжал?

– Никто, ваше превосходительство…

Адмирал ходил у рогаток, прямо по лужам, глядел на дорогу, уходившую в беспредельный сырой туман.

Снег постепенно оседал на его плечах и на мешке, накинутом на голову матроса.

Мысли Ушакова, как ему казалось, пришли в некоторый порядок. Причиной гибели Непенина он считал злую волю императрицы. Если б царствовала не она, а добродетельный и кроткий государь, то все шло бы иначе. В Петербурге Ушакову много говорили о рыцарском нраве и добродетелях цесаревича Павла. Вокруг наследника составилась большая группа людей, жаждавших его воцарения и усердно, хоть и не столь громко, охулявших императрицу, власть которой они считали незаконной. И вот теперь адмирал сам начинал думать, что если б Павел взошел на престол, то истина и справедливость восторжествовали бы. Пришли на ум и другие соображения, поразившие самого адмирала своей грубой трезвостью. Ведь он – начальник города и порта. Он целовал крест верно служить императрице. А вот он стоит здесь у рогаток и ждет человека, которого она считает врагом империи. Как лицо официальное, адмирал не имеет права рассуждать. Он должен только выполнять приказания.

«Да, но ежели государыня не права? Я ведь не льстец, не искатель милостей и не паяц, которого дергают за нитку, а он машет руками. Люди, твердые духом, не скрывали даже перед лицом монархов своих мнений, хотя бы эти мнения и были монархам несносны. Так поступал Суворов. Этому правилу и я буду следовать до конца дней моих».