Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Канониры остановились и, поминая то Бога, то черта, то родителей, спорили о том, как лучше спускать пушки. Павел поспешил к ним, но встретил неожиданное препятствие. По узкой каменной тропке, балансируя и руками и всем корпусом, взбирался канонир Ивашка. За ним, тяжело дыша, докрасна опаленный ветром, карабкался капитан Шостак.

Путь был для него много трудней, чем для матросов. Манжеты его уже изорвались, в мундир въелась красноватая порфировая пыль. Ухватившись за шершавую выбоину, Шостак пытался занести ногу на крохотный уступ. Но ноги его были коротки, и отшлифованная камнем подошва скользила. Поняв, что он мешает Павлу пройти, Шостак сделал отчаянное усилие подкинуть свое тело, но нога его сорвалась, и он скатился на несколько шагов вниз, ободрав колени и сильно ударившись о камень подбородком. Боль привела его в полное бешенство.

– Проходи! – крикнул он Павлу.

– Э-о! – соболезнующе отозвался Ивашка, несмотря на двенадцать лет службы, постоянно забывавший казенные слова. – Пособлю сейчас.

– Пошел прочь! Ступай! Скотина! Боров! Чертова табакерка! – заревел Шостак, сплевывая кровь.

– Ничего! Со всяким бывает, – успокаивал его канонир, входя в положение человека, который был так мал, что едва доставал ему до плеча.

Он покрепче уперся ногами, чтоб пушка не рванула его вниз, и протянул Шостаку большую крепкую ладонь.

– Упритесь, ваше высокоблагородие, – сказал он.

– К черту! Нянька тоже! – орал Шостак. Он не мог допустить даже мысли, чтоб его, такого лихого командира, кто-то волок, как куль с овсом.

– Простите, ваше высокоблагородие, – сказал Павел, делая вид, что хочет обогнать командира.

Он незаметно подставил свое колено так, чтоб Шостак мог на него опереться. Офицер взлетел на уступ и, ободренный неожиданным успехом, более благожелательным и веселым голосом крикнул:

– Вперед, ребята! Молодцы!

Когда капрал Очкин добрался до места будущей батареи, Ивашка уже встретил его с котелком в руках. В котелке плескалась чистая холодная вода. Ивашка никогда по собственному почину не оказывал услуг начальству боясь, как бы товарищи не подумали, что он «подлещается». Его дружеская заботливость доказывала, что он все еще считает Павла своим человеком и что капрал уж не так далеко продвинулся по служебной лестнице. И Павел отказался от котелка, хотя ему очень хотелось пить.

Пока устанавливали батарею, незаметно скатилось за море солнце. Ущелье, где бежала вода, наполнилось туманом, как дойник молоком. Синевато-белый пар так и клубился под ногами. Павел оглянулся на рейд, где стояли корабли, и удивился тому расстоянию, которое прошел. Недаром так уныло повисли усы у турецкого адмирала. Его артиллеристы только еще добрались до утеса, и, вместо того чтоб устанавливать орудия, стояли на коленях и припадали к земле. Могли бы кончить дело, тогда и молиться.

Павел сам молился утром и вечером, но он редко думал о Боге в другие часы дня. Глотая холодную кашу, он вспомнил о дошедшем до него слухе, будто бы солдатам и матросам будут давать орден Святой Анны. Орден этот жаловали только офицерам, но лейтенант артиллерии дал понять Павлу, что будут награждать и солдат. Капрал с удовольствием думал сейчас о том, что за сегодняшнюю операцию он может рассчитывать на награду. Недаром адмирал подзывал его сегодня к себе, чтоб пристыдить турка. А уж адмирал не забывал людей, которых ценил.

Павел усмехнулся, не переставая есть. Придет его час, когда и он станет настоящим человеком. Тогда Ивашка уж не поднесет ему свой котелок.

Уставшие за день канониры не заметили, как пролетела ветреная, полная шорохов ночь.

А как только первые проблески света коснулись высоких стен крепости, капитан Шостак поднялся со своего холодного каменного ложа. Припадая на посиневшую от ушиба ногу в разорванном чулке, он встал во весь рост и нахлобучил на затылок смятую треуголку.

– Будить! – по обыкновению коротко приказал он.

И еще не успело заалеть небо, как первый залп орудий докатился до города Цериго.

Крепость Капсали оделась дымом и каменной пылью. Сначала залпы следовали один за другим с разными промежутками, потом, то отставая, то нагоняя, путая их ритм, к ним присоединялись раскаты турецкой батареи.

С первыми лучами солнца им ответили батареи крепости.

Очкин безошибочно и точно направлял огонь своих орудий. Он сохранял уже в течение многих лет славу самого бравого артиллериста по быстроте и меткости стрельбы. Он муштровал орудийную прислугу до одури, и люди работали у него, как машины.

– Не жалеешь ты людей, Павел, – не раз говорил ему парусник.

Но Павел не жалел и себя, а потому совесть его была спокойна.

– А людей, Трофим Ильич, не для жалости во флот берут, – отвечал он, твердо уверенный в несомненном превосходстве своего практического разума над пустым и ненужным мечтательством парусника. – Ежели б у нас богоугодное заведение по морям плавало, а не боевой корабль, то и я бы для спасенья души постарался.

Парусник умолкал, не желая продолжать разговора с человеком, слишком ясно показывавшим, что мнения его сложились окончательно.

Французские ядра осыпали капрала и канониров красными колючими осколками порфира и ссохшейся землей. Разрывались бомбы, и камни летели вниз, гремя и подскакивая по уступам горы. Ветер горячими рывками хлестал по телу. Далекая гладь моря блестела и переливалась, как жидкое стекло.

Подбежавший солдат позвал Павла к капитану. Адмирал приказал усилить батарею новыми орудиями. Их уже поднимали на утес. Вероятно, Павла звали, чтоб он распорядился их установкой.

Придерживая рукой сумку, капрал побежал на зов. Надо было спуститься в небольшую расселину и потом снова подняться туда, где расположился командный пункт.

В ту минуту, когда Павел спрыгнул в расселину, над головой его послышался знакомый свист. И в следующее мгновение прямо перед ним, в двух шагах от его тела, упала и завертелась, как волчок, разрывная бомба.

Капрал ясно видел ее дымящееся горячее «очко», вращавшееся перед ним, точно чей-то яростный, выкатившийся из орбиты глаз. Хвост белых кудрявых завитков тянулся от запальника, свиваясь в кольцо, и бомба с зловещим шипением подкатилась под самые ноги Павла.

Тут не было спасения. В узкой расселине, как в мышеловке, не за что было укрыться, некуда спрыгнуть или убежать. Тошная, горькая муть вокруг заволокла весь мир, и Павел, как в тумане, увидел в сияющей щели кусок залитого солнцем рейда, темные корпуса кораблей и нестерпимо сверкавшую воду. «Вот и конец всему», – подумал Павел с каким-то стремительным, уже вырвавшимся из времени и жизни спокойствием. Но он привык мгновенно соображать, мгновенно делать.