Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Спиридон Форести никак не мог понять, почему англичане, в которых он так верил, оставляют острова в жертву Али-паше. Скорее всего полученные им сведения ложны. Нельсон придет, не может не прийти! Форести не переставал уверять себя в этом. Каждое утро жена с озлобленным упорством спрашивала его:

– Скажи, когда придет Нельсон?

– Скоро, Хрисоула, скоро.

– Я боюсь, – говорила она, укачивая на руках ребенка. – Я боюсь…

– Чего ты боишься? – устало переспрашивал Спиридон Форести, хотя хорошо знал, что для страха причин было достаточно.

– Говорят, что французы ведут переговоры с Али-пашой. Они зовут его сюда, себе на помощь.

– Кто это говорит?

– Все говорят! – восклицала Хрисоула. Она терпеть не могла манеру мужа отвечать вопросами, потому что чувствовала за ней тот же страх.

– Ты сам знаешь! – кричала она. – Али-паша взял Воницу, он перерезал там всех мужчин, а женщин отправил в Турцию. Что будет с нами, если он придет сюда?

– Ты, Хрисоула, трусиха, – пытался успокоить ее Форести, но на сердце у него было темно и холодно.

– Мне все равно, кто я, – отвечала Хрисоула. – Называй меня, как тебе нравится, но я не хочу, чтобы моих детей продавали в рабство!

Она садилась на пол и громко плакала, причитая и покачивая головой.

В большие окна европейского дома Спиридона Форести на улице Капо-Ларго, самой широкой и чистой в городе, смотрела тучная зелень сада. Полуденное солнце, почти не оставлявшее на земле теней, желтым томительным блеском отражалось на карнизах. В окнах были видны окруженные садами дома, спускавшиеся по скату. Белые колонны портиков и террасы напоминали о древней красоте Греции. Высокие темные кипарисы поднимались вдоль улицы до самой вершины горы Скопо.

– Скоро придет Нельсон, – уверял Форести жену, чувствуя безысходную тоску. – Надо иметь терпение.

Подняв голову, перестав причитать и раскачиваться, Хрисоула посмотрела на него злыми глазами.

– Люди говорят, что сюда идут русские! – бросила она, как вызов.

Форести усмехнулся:

– Они говорят вздор.

– На «дереве свободы» сегодня ночью кто-то поднял их флаг. Я сама видела. Белый с голубым крестом.

И Хрисоула с торжеством взглянула на мужа.

– Макри, вот кто! – с досадой вскричал он, не сумев, однако, скрыть зависти к тому, кто отважился на столь рискованное дело: шест с фригийским колпаком на верхушке, громко называемый «деревом свободы», находился день и ночь под охраной двух солдат. Кто же и как ухитрился прикрепить к нему русский андреевский флаг?..

– Мне все равно, – повторила Хрисоула. – Но если русские корабли придут к Занте, я буду встречать их.

Форести знал, что Хрисоула способна на что угодно, когда дело коснется здоровья или жизни детей. Ей казалось, что ее муж приносит интересы семьи в жертву каким-то нелепым, по ее мнению, расчетам. Она не только ничего не понимала в политике, но даже гордилась тем, что ничего не понимает. Она не захотела слушать, когда Форести попытался объяснить ей, почему будет лучше, если острова займут англичане.

– Не понимаю и понимать не хочу! – твердила она. – Я знаю только, что адмирал Ушаков православный.

Это, по ее словам, означало, что русский адмирал любит своих единоверцев, горячо сочувствует их несчастьям и спешит на помощь жителям Занте. Да, да, прямо к Занте, а не в Неаполь спасать какого-то короля, как это делает Нельсон.

Форести перестал уговаривать и успокаивать жену. Он давно убедился, что уговоры бесполезны, когда Хрисоула заводит речь о детях или о религии. И то и другое было, на его взгляд, сумасшествием. Вдобавок он не сомневался, что Хрисоула пересказала чужие слова, которые услышала в городе.

Надо было проверить их.

Выйдя из дому, он направился к торговцу хлебом, который часто бывал на албанском берегу и в Морее. Обширные деловые связи и разъезды позволяли торговцу хлебом прежде других узнавать самые свежие новости.

Теплый ветер кружил сухие листья. Вихри пыли сопровождали Форести. Кислый запах гнилых капустных листьев и навоза доносился на Капо-Ларго с Овощной площади.

Проходя мимо дома графа Макри, Форести вспомнил о русском флаге на «дереве свободы» и тут же сказал себе, что французский комендант напрасно поверил в болезнь графа и что случай с флагом – дело рук сторонников Макри, который всегда симпатизировал русским. Справедливость никогда не была качеством, присущим Спиридону Форести, в противном случае он не преминул бы прибавить, что полковник Люкас напрасно уверовал в благонадежность самого Форести, известного своими симпатиями к англичанам. Впрочем, кто знал, почему Люкас не трогал ни графа Макри, ни Спиридона Форести? Не довольствовался ли показной покорностью одного и такой же предупредительностью другого?.. Тем более что Форести первый вносил налоги и посылал полковнику Люкасу роскошные подарки. Он устраивал за свой счет праздники и даже улыбался, когда французский комендант называл мошенником святого Дионисия, покровителя Занте, и прикуривал трубку от огня лампады.

Дом графа Макри казался необитаемым: занавески на окнах были спущены, двери закрыты. Граф, по слухам, болел какой-то неизлечимой болезнью, которая приключилась с ним вскоре после занятия острова французами. Болезнь так приковала его к постели, что он нигде не показывался. Даже обедню священник служил у него на дому.

Между Спиридоном Форести и графом Макри существовала никогда не прекращавшаяся вражда. Макри давно претендовал на роль вождя в деле освобождения Греции. Форести мечтал о такой роли для самого себя. В те времена, когда островами еще владели венецианцы, между приверженцами Макри и Форести по нескольку раз в год происходили настоящие бои. Венецианцы запретили жителям островов носить оружие, поэтому зантиоты дрались камнями. Побоища, в которых принимали участие тысячи людей, назывались «каменными боями». Результатом каждого из «каменных боев» были сотни жертв с обеих сторон. Другие дворянские семьи не отставали в распрях от Макри и Форести, и на острове Занте шла никогда не затихавшая борьба за власть, за влияние, за прибыль.

Французы положили конец «каменным боям», после чего вражда между партиями пошла иным путем. В канцелярии полковника Люкаса не успевали разбирать доносы враждовавших островитян друг на друга.

Когда Форести вышел на площадь, он увидел, что «дерево свободы» охраняли уже не два, а четыре солдата. Обычно веселые и словоохотливые, они теперь стояли, как тумбы. Имея некоторый опыт в «каменных боях», Форести сразу отметил, что на площади, где по вечерам происходили гулянья, женщин было очень мало. Бродили, собираясь группами, люди в темных суконных плащах и грубых башмаках. Пыль на башмаках свидетельствовала, что люди пришли издалека. Они громко жаловались, что нет хлеба, что французы хотят уморить голодом всех зантиотов.