Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)

Марьи Ярославны за столом нет — она в своей опочивальне с бабками-повитухами. Там со дня на день ждут родов. Ивана это беспокоит, но уйти из-за стола он не может, да и хочется ему узнать, что скажет бабка.

Она же непременно скажет, как только все лишние разойдутся. Такой уж обычай у бабки.

Вот все, наконец, разошлись, но владыка Иона остался, все так же усмехаясь и поглядывая светлыми глазами то на Василия Васильевича, то на старую государыню.

Софья Витовтовна не выдержала и сухо спросила:

— Ты что, сынок, словно конь на овес, ржешь? Пошто такая радость у тобя, будто Шемяку ты в полон взял? Ты вот ушел оттоле с силой своей, а Димитрий-то Юрьич уж новую пакость против тобя замыслил. Паки речам его ты поверил…

Василий Васильевич засмеялся, но, спохватившись, заговорил ласково, чтобы мать не обиделась:

— Не гневись, матушка. Все сие ведомо мне, как и то, о чем ты не ведаешь. Снова походом на Шемяку решил пойти. Никому пока слова о сем не сказал, опричь владыки Ионы. Пусть Шемяка мнит, что яз ему поверил, как доселе верил, дабы он более того не собирал силы, дабы мнил, что, по скороверию своему, к рати не готов буду. Яз же силы своей не отпущу, а поставлю полки везде готовыми в разных градах и весях, дабы слуха о сем нигде не было. Лазутчики у меня везде за ним наблюдают…

Василий Васильевич сделал знак и молвил:

— Ну-ка, Васюк!

Васюк, стоявший рядом, быстро наполнил крепким медом чарку и подал государю. Тот стал медленно пить, что-то обдумывая. Суровые складки на лице Софьи Витовтовны расправились.

— Нет, государыня, — медленно произнес митрополит, — мудро все государь наш замыслил. Токмо подготовить все надобно с таким тщанием, дабы ратоборство сие было последним, дабы не лили более кровь свою христиане, дабы все силы свои обратили на злых татар…

— Так и будет, отче! — горячо отозвался Василий Васильевич. — Помню яз, ты сказывал о Москве, третьем Рыме. Не при мне, так при сыне моем…

При тобе, Иванушка, встанет Москва во главе всей Руси, за единым своим вольным государем…

Вдруг слышат все — кто-то бегом бежит по сенцам, и вот с шумом растворились двери в трапезную, вбежала, запыхавшись, мамка Ульяна.

Испугался сначала Иван, но, увидав сияющее лицо мамки, успокоился.

— Государь, государыня! — закричала, еле переводя дух, Ульянушка. — Сын, сыночек… Сына государю бог дал!..

Вскочил с лавки князь Василий и, заплакав от радости, стал креститься на образа, к которым повернул его Васюк. Всплеснув руками, заулыбалась и бабка, крестясь частым крестом.

— Слава те, господи! — бормотала она. — Слава те, господи!..

Князь Василий резко повернулся назад и тревожно спросил:

— А как княгиня-то моя Марьюшка?

Иван хотел было побежать к матери, но удержался и молча крестился.

— Хранит господь ее, государь, — весело откликнулась Ульянушка. — Сподобил бог ее легко рожать. Рожает, как цветы сажает!..

— Отче, — сказала дрогнувшим голосом Софья Витовтовна, перебивая мамку, — иди благослови младенца ее…

Все направились на половину княгини Марьи Ярославны. Софья Витовтовна вошла в опочивальню. Еще более красивая и цветущая, без румян и белил, лежала Марья Ярославна в постели и радостно смотрела большими темными глазами, как у богоматери, что у Троицы Рублевым написана, вся переполненная материнским счастьем.

Дуняха вынесла новорожденного в соседний покой, где митрополит благословил младенца.

Старая государыня бросилась целовать внука, а потом, схватив младенца, поднесла его великому князю. Иван зашел в опочивальню к матери и, целуя ее, услышал, как новорожденный заплакал. Марья Ярославна забеспокоилась и попросила принести ей младенца. Взяв осторожно ребенка, она привычным движением обнажила белую, пышную грудь и тихо засмеялась, когда сын жадно припал к соску.

Иван вышел из опочивальни и подошел к отцу, стоявшему рядом с митрополитом.

Собираясь уходить, владыка громко и весело сказал:

— Ныне святых и благоверных Бориса и Глеба, они же Роман и Давид.

Любое имя из сих четырех выбирайте…

— Ин, пусть будет Борис, — согласился князь Василий.

Иван стоял и думал, что, когда ему будет двенадцать лет, его женят на Марье тверской и что у них так же вот будут родиться дети…

Тоска сдавила его сердце: он вспомнил о Дарьюшке и, глубоко вздохнув, незаметно вышел из покоя.

Лето кончалось, приближался Киприянов день, с которого — журавлиный отлет. В лесу и на полях возле речек и озер вечером и поутру вставали туманы, разливаясь как молоко, выпадали обильные росы. Когда же в погожий день всходило солнце и пригревало еще почти по-летнему, воздух становился хрустальным, небо гуще синело, и выпуклые барашки облаков плыли по синеве его, как паруса, полные ветра.

— Ныне, — весело говорил Ивану Илейка, — Иван Предтеча, как бают, гонит он за море птицу далече, а там и не приметишь, как бабы пироги с рябиной печь почнут. Ну, да мы до тех пор досыта поездим верхом в подмосковных-то!

— Верно, верно, Илейка, — весело смеясь, кричали г; ответ Иван и Юрий, — поездим верхом! Успеем еще до дождей-то.

Они скакали по просекам, задевая иногда головой или плечом низкую ветку, и с нее дождем брызгала роса. Кататься они выезжали рано, в восьмом часу, а к девяти-десяти были уже в той или иной подмосковной, когда солнце ярко сияло и обливало все своим светом.

Иван полюбил эти прогулки и все чаще и чаще уезжал из дома. Любил он думать в лесу, всякий раз отъезжая немного в сторону, чтобы разговоров не слушать. Вот и сегодня, въехав в просеку, он свернул на небольшую дорожку, протоптанную между огромными березами и соснами. На березах кое-где уже мелькали желтые листочки и, кружась в воздухе, изредка, как бабочки, спархивали с ветвей на траву.

Спешился он и пошел, ведя коня на поводу. Забыл все, идет, словно тонет в лесу, а солнце так и бьет лучами, и в лесной чаще листья и сучья то сияют, будто залитые янтарем, то утопают в провалах черной мглы. Звонко звенят синицы в невозмутимой тишине неподвижно застывших берез, елей и сосен…

Внезапно Иван остановился, пораженный невиданной еще им красотой. В конце дорожки, где солнце ударяло в деревья, ветви берез и сосен, словно обсыпанные осколками радуги, вспыхивают огоньками разных цветов — синими, желтыми, зелеными, багровыми. Долго смотрит Иван, не отрываясь, а солнце передвигается чуть заметно, и райки на глазах у него меняют цвета, гаснут на одних ветвях, загораются на других…

Пройдя несколько шагов дальше, увидел Иван веселую лужайку, залитую солнцем, и присел на старый широкий пень срубленной сосны, хранивший еще натеки смолы, высохшей и побелевшей от времени.

Сидит, а кругом все та же тишина и неподвижность. Пахнет прелым мхом и грибами, а далеко где-то глухо покрикивает синица. Иногда травяные зеленоватые лягушата, неуклюже раздвигая стебли травы, а на более гладких местах прыгая, пробираются куда-то поодиночке.