Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)

И не увлекали его на этот раз ни военные хитрости, ни храбрые нападения и сечи с врагом. «Все воеводы, — думал он, — охочи до военных дел, как до травли волков, тщатся токмо врага заганивать, о людях же не помнят». Но сказать об этом не смел, да и сам понимал, что, если враги напали, ничего, кроме боя, быть не может.

Уж и трапеза кончилась, и воеводы ушли, а Иван все еще мучительно путался в мыслях своих.

— Государь мой, — вдруг услышал он голос Федора Курицына, который один остался за столом с ними, — прости, государь, горячность мою, яз догадался, когда ты перебил меня и заговорил по-татарски с царевичем…

Василий Васильевич ласково усмехнулся и молвил:

— Что ж уразумел ты?

— Нельзя ругать татар при татарине, а наиглавно, что татарину, даже другу и слуге верному, нельзя открывать тайны государствования…

Князь Василий весело рассмеялся.

— Млад ты, Федя, — сказал он, — но разумен и скорометлив. Враз сметил ты все, что яз тогда помыслил. А по-татарски разумеешь ты?

— Разумею, государь.

— Он, государь, и по-фряжски, и по-латыньски, и по-польски, и по-литовски ведает, — сказал Иван, гордясь другом. — Владыка его язычником зовет.

Прошло две недели, как оба государя вернулись в Москву из Коломны через село Бронницы, а Беззубцев и Касим еще похода своего против ордынцев не кончили. Но в Москве не было о том большого беспокойства. Через день, реже через два, от воевод приезжали вестники, и было Ивану ведомо: воевода Беззубцев пошел на Венев, а оттоле к Ельцу; Касим же со своими татарами погнал через Зарайск, Пронск и Липецк, к верховьям реки Битюг, а оттуда к озеру Черкасскому, в тыл татарам Седи-Ахмата.

Ведомо и то было, что старый воевода Беззубцев гонит царевича уж к Битюгу-реке, к устью ее, где она в Дон впадает, проходя через озеро Черкасское, у которого засада Касима…

— Бог поможет нам, — не раз говорил отец Ивану, — наши побьют и полонят всех басурман, никто из них не убежит в Поле…

Но и среди наступавшего теперь успокоения после набега татар Иван не находил себе покоя. Борис Александрович, великий князь тверской, прислал Марье Ярославне в подарок настенное венецианское зеркало большой чистоты отражения. Это напоминало Ивану о скорой свадьбе с княжной Марьюшкой.

Как-то, оставшись один в покоях матери, он поглядел на себя в зеркало. День стоял погожий, солнечный, и свет потоками вливался через окна в опочивальню. Стоя на свету, Иван случайно повернулся немного вбок и вдруг увидел свое отражение в зеркале. Он даже вздрогнул от неожиданности.

Рядом с ним стоял, словно выглядывая по пояс из окна, высокий, стройный отрок лет пятнадцати на вид, смотревший на него тяжелым, неподвижным взглядом, острым и пронизывающим. Иван улыбнулся, и улыбка смягчила сразу взгляд больших красивых, почти черных глаз.

— Вот каким яз стал, — чуть слышно молвил Иван, уж год целый не видавший себя в маленьком зеркальце, что раньше тут висело и в котором можно было видеть только лицо и то не все.

Вглядываясь в свое отражение, он заметил, что у него, как и у Данилки, которому шел уже шестнадцатый год, появился на щеках легкий темно-русый пушок, а на верхней губе бархатной тенью пробились усы. Он невольно погладил себя по щекам, щупая мягкий упругий пушок, и пощипал кончиками пальцев усики. Все это смущало Ивана: Данилка старше его на пять лет, а по виду они однолетки совсем…

— Теперь меня еще скорей оженят, — шепнул он с тоской, и почему-то захотелось ему увидеть Дарьюшку, обнять ее, как тогда в сенцах, прижать к себе крепче и ни о чем не думать…

Быстро вышел он из опочивальни и стал ходить по сенцам, приближаясь то к трапезной, то к крестовой, то переходя к хоромам бабки, то к покоям отца. Он проходил и через передний покой, почти к самому красному крыльцу и к лесенке, что идет из светлиц к гульбищам и башенке-смотрильне над самой крышей. Странная истома томила его все больше и больше.

Вдали скрипнула дверь. Иван притаился невольно позади лесенки и вдруг осознал, кого он ждет, и страшно ему стало, что об этом могут догадаться другие.

Тревожно выглядывая из-за лесенки, он увидел знакомый девичий летник.

Сердце его забилось, и, когда легкие шаги поровнялись с лесенкой, он выглянул снова из-за нее и срывающимся, свистящим шепотом проговорил чуть слышно:

— Дарьюшка! Подь сюды…

Она вздрогнула, быстро огляделась кругом и юркнула за лесенку.

Иван жадно схватил ее руками и, прижимая к себе, с закрытыми глазами целовал ее щеки, губы в каком-то радостном упоении. Но это было несколько мгновений.

Он почувствовал вдруг на губах своих соленую влагу и широко открыл глаза. Дарьюшка, приникнув к нему, плакала горько и безутешно…

— Что ты, Дарьюшка? — зашептал он растерянно. — О чем плачешь-то?

Он увидел, как, задрожав, губы ее болезненно искривились, и она с трудом выговорила:

— Иванушка-а! Отец… сва-атает меня… четырнадцатый, грит, то-обе… Сва-а-та-ает…

Она охватила шею Ивана и замерла на груди его в беззвучных рыданьях.

Потом оторвалась от него и, сгорбившись вся, побежала куда-то по сенцам.

Иван остался один, словно окаменел на месте. Потом уткнулся лицом в угол позади лестницы и долго рыдал так же беззвучно, как Дарьюшка, пока не устал, не выбился из сил.

Когда он очнулся совсем, достал из кармана платок и отер им слезы.

Постояв еще немного, он медленно вышел из-под лестницы и пошел ровным, спокойным шагом в свою опочивальню.

В сентябре, после воздвиженья, когда хлеб с полей двинулся, пришли, наконец, желанные вести от воеводы Беззубцева: он и царевич Касим окружили, перебили и полонили почти всех татар, только малая горстка от всей силы их убежала обратно в Поле, к своим кочевьям у моря Хвалынского.

Но Иван не испытывал в полной мере радости этой победы. После встречи с Дарьюшкой, когда он узнал, что ее сватают, им овладела тоска, сознание непоправимой утраты.

— Дарьюшка моя, Дарьюшка, — шептал он по ночам, ворочаясь от бессонницы в постели, и слезы жгли его глаза.

Он чувствовал теперь полное одиночество. Некому было поведать о муках своих и облегчить сердце. Даже друг единственный, Данилка, теперь не подходил ему, когда они бросили рыбную ловлю и детские игры. Понял бы его только Илейка, да говорить с ним о том язык не поворачивался.

Первая это тайна завелась у него, первая боль сердца, и новые думы пошли одолевать его. С отцом, с владыкой Ионой и с бабкой говорить можно только о государствовании. С матерью обо всем говорить можно, но об этом, новом — совестно.

— Да и можно ль о сем говорить, — шептал он горько, — когда меня с Марьюшкой обручили, и Дарьюшку отец просватал…

Мучили его еще и сны, странные и непонятные, о которых и вовсе никому сказать нельзя. Виделось ему раз, что с Дарьюшкой стоит он, обнявшись, а от нее тепло идет. Сладко ему оттого, и сердце так бьется, что душно становится. И вдруг просыпается, весь разметался он под одеялами.