Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)

— Его величество, — переводил слова Якуба дьяк Курицын, — узнав недавно о кончине твоей благоверной супруги, великой княгини Марии Борисовны, огорчен зело и шлет тобе свое соболезнование и молит господа о царствии ей небесном…

Иван Васильевич омрачился при воспоминании о княгине своей и тихим голосом ответствовал:

— Скажи, Федор Василич, что яз благодарю короля и брата моего за сие внимание к моей горести. Дай бог ему боле счастия в делах семейных, нежели мне, грешному.

Иван Васильевич поклонился и сел, а посол встал с колен, но, видимо, желал еще что-то сказать. Государь заметил это и, кивнув дьяку Курицыну, молвил:

— Пусть говорит.

Посол заволновался и начал нерешительно:

— Сказав все, — переводил опять дьяк, — что надобно экс-оффицио, по должности своей яз прошу разрешить сказать мне нечто моту проприо, своей охотой…

— Пусть говорит, — молвил Иван Васильевич и насторожился.

Великий князь понял, что вся суть дела именно в том, о чем хочет посол сказать «своей охотой»…

Якуб воодушевился и много говорил о падении Царьграда, о захвате турками гроба господня в Иерусалиме, о Третьем Риме и о будущем величии Москвы в деле защиты христианской веры от басурман.

Слушая это, Иван Васильевич усмехнулся и вспомнил о тайном союзе Казимира с ханом Ахматом против Москвы.

Воодушевляясь своим красноречием, пан посол заговорил горячо о его святейшестве папе Павле, [207] П а в е л — Павел II, папа с 1464 по 1471 год. при дворе которого живет молодая деспина, дочь деспота морейского [208] М о р е я — полуостров на юге Греции; д е с п о т — властитель, неограниченный самодержец. Фомы Палеолога, родного брата императора Константина… [209] К о н с т а н т и н — Константин XI, последний византийский император.

Иван Васильевич значительно переглянулся с дьяком Курицыным.

— Деспина красива, — продолжал переводить дьяк речи Якуба-писаря, — правда, она дебела немного, но на Руси любят полных женщин. Умна она зело. Его святейшество папа римский, как о сем известно вашему архиепископу в Кракове, хочет ее выдать замуж, ибо девица давно уже в поре…

— Мы чтим святого отца и молитвенника за всех нас, грешных, — прервал посла Иван Васильевич, — да ниспошлет господь успех его деяниям, ежели такая гребта у него о сей девице есть. Мы же, пан посол, покончив дела наши, лучше за столом побаим о всяких вестях и баснях. Прошу тя нашего хлеба-соли откушать.

Иван Васильевич встал и направился к своему месту за главным столом в красном углу передней, где было собрано к обеду и блестело все серебром и золотом чарок, кубков, солониц, перечниц и горчичниц. Около мисок лежали серебряные ложки, а кругом скамей стояли в нарядных кафтанах дворские слуги великого князя.

Якуб-писарь, оправившись от мгновенного смущения и поняв, что его выступление «своей охотой» успеха не имеет, ловко поклонившись, пошел к княжому столу вместе с ксендзом и русским толмачом, на сей случай к нему приставленным. Свиту его рассадил за другими столами дьяк Курицын, сообразно достоинству каждого из них.

Было уж в полпира, и пьяно все кругом становилось, много уж было съедено разных кушаний и более того выпито водок, вин и медов всяких, когда подали послу серебряный вызолоченный кубок с дорогим фряжским вином.

— Государь тобя жалует, — быстро сказал ему толмач по-польски, — встань, пей за его здравие.

Якуб тотчас же вскочил на ноги, хотя был уже пьян. Взяв кубок, он с глубоким поклоном поблагодарил государя за честь и, пожелав ему здравствовать многие лета, выпил все за единый дух. Потом, держа еще пред собой кубок, весело подмигнул и добавил:

— Гаудэамус игитур, ювенэс дум сумус!

Все поляки из его свиты почтительно заулыбались, не позволяя себе смеяться в присутствии сурового государя. Но Иван Васильевич сам с улыбкой спросил у Курицына:

— Что он сказал таково складно?

— Стих по-латыни, — ответил дьяк, — из школьной песни, сие значит:

«Будем мы веселиться, пока еще юны!»

Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла.

Смеясь, он молвил:

— Жалую тя сим кубком!

Достаточно уж подвыпивший посол забыл о своем непонимании русского языка и, не дожидаясь перевода, воскликнул, прижав кубок к сердцу:

— Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя!

Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.

Великий князь переглянулся с Курицыным, усмехнувшись одними глазами.

Снова все зашумело кругом разговорами, звоном чарок и достаканов.

Иван Васильевич знаком подозвал к себе Курицына и сказал вполголоса:

— Утре наряди все, как тобе сказывал, к отъезду посла. Приведи его до завтраку проститься и отъезжай с богом. Да гляди, а зачем, сам ведаешь. Яз пойду на малое время отдохнуть к собе, а ты еще пои их да слушай, что бают…

Встав из-за стола, улыбнулся он и шепнул дьяку:

— А папа-то рукой Казимира нас щупает…

Из Переяславля Залесского выехал Якуб-писарь в возке, в котором были с ним только духовник его да двое слуг. Курицын ехал отдельно, следом за посольским возком. Дальше тянулся поезд свиты посольской, окруженный русской стражей.

Посол Якуб и ксендз Витольд долгое время ехали молча. Якуб был совсем трезв и мрачен и от времени до времени посасывал из походной фляги дорогое заморское вино — подарок московского князя на дорогу. Он вспоминал все, что было, что слышал от других, что знал и видел сам, и, медленно обдумывая, подводил итоги своего посольства.

— Умен князь московский, — заговорил он, наконец, со своим духовником, — и силен духом. Многих знал я государей и послов, вертел ими, как мне надо было. А этот зараз непонятным образом меня самого в руки взял, словно на коня узду надел. Н-да!

Якуб досадливо крякнул и, потянув из фляги, добавил:

— Oleum et operam perdidi. [210] Потерял масло и труд (не достиг никакой цели) (лат.). Впрочем, одно узнал: князь жениться на деспине не хочет, а сие значит, что папа не будет навязывать нам дружбу с Москвой…

— Обращая мысли свои к богу, могу на сие сказать только словами молитвы господней: Fiat voluntas tua, [211] Да будет воля твоя (лат.). — проговорил ксендз и набожно перекрестился.

Наступило долгое молчание, и, только закусив дорожными снедями, снова заговорил ксендз Витольд.

— Опасаюсь лишь я, — начал он, — бородатого кардинала, грека Виссариона, и упрямства папы насчет крестового похода против турок.

Виссарион же, служа папе и радея об освобождении родной земли, сможет уговорить князя Ивана на брак…

Якуб вдруг весело засмеялся:

— Ты, отец, мыслишь, что и тут «симилис симили гаудэт» — и борода бороду убедит!..

Ксендз слегка обиделся и сказал сухо: