Людо ван Экхаут - ЭТО БЫЛО В ДАХАУ

И вот наступила та памятная пятница. У стены работали евреи. Охранник-эсэсовец в тот день особенно бесновался. Он не отставал от Горальского и беспрерывно осыпал его ругательствами и побоями.

– Сегодня твой праздник, церковный клоп. Когда-то жиды расправились с вашим учителем. Ты очень похож на него. Ты – копия Христа.

– Господи, прости его, ибо не ведает, что творит! – воскликнул Горальский.

– Мы сейчас повторим всю церемонию, поросячий проповедник. Разве не с бичевания начался праздник? Я воздам тебе то же, что и тому первому святому.

Он схватил колючую проволоку и начал бить ею бегущего Горальского. Тело Горальского и без того уже было покрыто гноящимися ранами после перенесенных пыток. На колючей проволоке оставались кровавые клочья мяса.

– Стой, вонючий поп! Нужно сделать все точно так же, как было тогда. Жиды, помнится, тоже принимали участие в этом.

И он погнал Горальского к группе евреев.

– Видите этого типа, иуды? Это – Христос. Он такой же жид, как и вы. А ну, плетите для него венец. Ведь вы же надели на него терновый венец, не так ли?

Ему робко ответили, что здесь нет терновника. Эсэсовец ударил нескольких заключенных колючей проволокой.

– А это что? Разве вы никогда не видели этого? Прежде жиды использовали терновник, потому что у них не хватило ума изобрести колючую проволоку. Ее изобрели мы. Чтобы выбить из вас глупость. Плетите венец!

Евреи сплели. Эсэсовец поставил Горальского на колени, ударив его сзади сапогом. Священник, покрытый кровью, гноем, потом, стоял на коленях. Он тяжело дышал. Но как только Горальский отдышался, он снова начал молиться. Евреям приказали проклинать его. Они повиновались. Им приказали надеть на него венец. Они надели. Эсэсовец закрепил его ударом своей резиновой дубинки. Евреям приказали плевать в Горальского. Они выполнили и это приказание. Голод, издевательства, пытки эсэсовцев сломили людей, у них уже не было сил сопротивляться.

Но силы Горальского не иссякли. Он сказал, что картина еще не полная.

– Христос нес свой крест,- сказал Горальский. – И язычники распяли его на кресте. Я тоже хочу нести свой крест и быть распятым.

Он получил крест – тяжелый бетонный столб на плечо. Тащить его было под силу только четверым. Ему приказали носить этот столб взад и вперед.

– Чем же все это кончилось? – спросил я внезапно замолчавшего Друга.

– Не знаю. Он исчез в бункере. Никто не знает точно, что там делается. Даже эсэсовцев пропускают туда по особому разрешению. Тех, кто отсидел в бункере, заставляют поклясться, что они будут молчать. Они, разумеется, рассказывают кое-что своим верным друзьям. В бункере круглосуточно дежурят эсэсовцы, которые беспрерывно ходят по коридору и чуть что – стреляют. В бункере есть стоячая одиночка. Есть камера высотой в полметра, где можно сидеть, лишь согнувшись в три погибели. Когда узникам выдают еду, им приказывают лаять по-собачьи или хрюкать… В Дахау ежедневно разыгрываются тысячи драм. И о многих из них никто никогда не узнает.

На следующий день французов и бельгийцев снова собрали вместе. Мы думали, что нас посадят в эшелон. Но этого не случилось. Нас просто перевели в блок № 19. Там царил такой же распорядок, как и в блоке № 17. Девять человек спали на двух нарах. В бокс загоняли по пятьсот заключенных. Две тысячи «штук», как нас называли эсэсовцы, помещались в блоке, рассчитанном на четыреста человек.

Там я познакомился с Йефом. Он тоже стал моим другом, хотя и являл собой полную противоположность доктору. Я познакомился с ним во время одного трагикомического инцидента. Мы попали в блок № 19 в день «бритья». Нас брили нерегулярно. Староста блока спрашивал обычно, есть ли среди заключенных парикмахеры, и такие сразу же находились: за один день работы им дополнительно давали порцию хлеба и миску супа. Часто в роли парикмахеров выступали люди, которые ни разу и бритвы в руках не держали.

В тот день парикмахером назвался русский. Молодой парень со смешливым лицом, которое совершенно не вязалось с его грязной рваной одеждой и ужасающей худобой. Он выдал себя за парикмахера, и староста блока испытующе посмотрел на него.

– Ты в самом деле парикмахер?

– Так точно, – заверил русский. Он улыбался застенчиво и дружелюбно. – Я очень хороший парикмахер.

– Учти, дурак, я внимательно буду следить за тобой.

– Я побрею тебя первым,- предложил ему русский.

Но староста блока предпочел сначала посмотреть на его работу. И это было разумно с его стороны. Вместо мыла использовалась пемзовая паста, которая изредка появлялась в блоке. Русский набрал ее в руки и начал «намыливать» первого клиента. Мы все стояли вокруг, недоверчиво глядя на русского. Тот продолжал размазывать пасту руками, а потом помазком. Он явно тянул время. В лагере требовалось все делать очень быстро. Но русский все водил и водил помазком, с улыбкой поглядывая на нас.

– Ну что же дальше? – крикнул на него староста блока.

Русский энергично закивал.

– Сейчас, – сказал он и неуверенно взглянул на бритву и на лицо клиента.

Кто-то толкнул меня в бок.

– Он такой же парикмахер, как я портной,- раздалось на антверпенском диалекте.

Я посмотрел на говорившего. Крепыш невысокого роста. Он, видимо, только что прибыл, если судить по его широким плечам и полному лицу.

– Из Антверпена? _

– Да. Меня зовут Йеф. Что это за комедия?

– А ты здесь недавно?

– Со вчерашнего дня. Но уже сыт по горло. Если бы знал, никогда бы не полез к этой немке.

Русский стиснул зубы и поднес бритву к лицу заключенного. Я увидел, как он прищурил глаза, рванул бритву вниз и… порезал клиента. Пострадавший закричал, а староста блока набросился на незадачливого брадобрея.

– Большевистская сволочь! Да ты никогда не держал бритвы в руках!

– Ничего подобного! – громче старосты крикнул русский.- Я брею отлично. Просто у него плохая кожа.

«Парикмахер» получил двадцать пять ударов. В тот день его лишили пищи. Если он остался в живых, то, наверное, навсегда возненавидел профессию парикмахера.

Вечером я разговаривал с Йефом. Он был очень сильный. С ним не страшно пуститься в ночной поход по блоку. Он без труда мог растолкать спящих соседей, чтобы лечь на свое место. Йеф перепробовал много профессий. Он занимался боксом («Ну и досталось мне тогда, черт побери!»), работал в Антверпенском порту, а потом решил добровольно поехать на работу в Германию. «Жена крестьянина, – рассказывал Йеф, – так и не разобралась, кто у нее в постели. Во вторую ночь моего пребывания на ферме я уже перебрался к ней. Эти мофы ни черта не понимают в любовных делах. Она была без ума от меня и все время совала мне лучшие кусочки».

Но кто-то выдал Йефа, и за свои любовные похождения он попал в Дахау.