Людо ван Экхаут - ЭТО БЫЛО В ДАХАУ

Рашер был нацистом и врачом. Сначала нацистом, потом врачом. Его отец тоже был врачом, но в 1939 году Рашер выдал его, так как тот выступал против нацизма. Рашер был военным врачом – капитаном ВВС. О его личной жизни ходили всякие слухи. Рассказывали, что он был женат на женщине, которая близко знала Гиммлера, и якобы она-то познакомила с ним Рашера.

В мае 1941 года Рашер написал письмо Гиммлеру, в котором просил разрешения проводить опыты на людях. В то время он служил в Мюнхене и вел исследования в «наземном центре высотных полетов ВВС». Чтобы определить состояние летчиков на различной высоте, Рашер предлагал помещать в барокамеру не животных, а людей. Гиммлер дал разрешение использовать для этой цели заключенных, и Рашер постоянно сообщал Гиммлеру о ходе исследований. «Подопытных кроликов» помещали в барокамеру, давление в которой соответствовало высоте от 10,5 до 15 тысяч метров. Люди, как правило, погибали.

«Исследовательская работа» Рашера получила явное одобрение Гиммлера. С его разрешения Рашер начал изучать проблему спасения жизни людей при переохлаждении. С этой целью в Дахау в блоке № 5 были установлены специальные ванны, в которые помещали заключенных, одетых в полное снаряжение военного летчика, включая спасательный жилет. В сентябре 1942 года Рашер сообщил Гиммлеру, что смерть наступала при охлаждении тела ниже +28°. Он докладывал, что для восстановления жизнедеятельности пострадавшего рекомендуется использовать горячие ванны, специальные одеяла, а также естественное, так называемое «животное» тепло.

Помощники Рашера отказались продолжать опыты. Они считали, что Рашер преступно распоряжается человеческими жизнями. Но это не остановило Рашера. Он написал Гиммлеру, что готов продолжать опыты один, и получил неограниченные полномочия для продолжения своих чудовищных экспериментов. Он решил проблему согревания охлажденных людей с помощью «животного тепла». Для этого он использовал привезенных для этой цели женщин из Равенсбрюка. Заключенных помещали в ванны с температурой воды от +4 до +9 градусов и держали их там до тех пор, пока температура тела не доходила до +30°. Затем их в бессознательном состоянии укладывали на кровать между двумя обнаженными женщинами и прикрывали одеялами. Сотни заключенных поплатились жизнью за преступные опыты Рашера.

Однако и сам Рашер кончил плохо. Он впал в немилость. Командованию стало известно, что Рашер растратил крупные суммы денег, полученных на проведение опытов. После первого ареста Гиммлер поспешил на выручку Рашеру, но потом бросил его на произвол судьбы – «они слишком много знали и не умели молчать». Жену Рашера Нини Дильс повесили в Равенсбрюке, его самого заточили в бункер Дахау, а затем расстреляли.

Мои силы восстанавливались очень медленно. Друг не отходил от меня. Он все время внушал мне одно и то же: надо без страха смотреть на умирающих, стараться есть, не терять сознания, стремиться дожить до дня освобождения.

Я перестал бояться смотреть на умирающих. На моих глазах умер с улыбкой француз. Он лежал на нарах и бредил. Его глубоко запавшие глаза сверкали. Он говорил о конце войны, о поражении бошей, о возвращении домой. Все понимали, что он бредит, но внимательно слушали его.

– Ты собираешься домой?

– Да. Завтра все французы поедут домой.

– А бельгийцы?

– Французы. Я – француз. О бельгийцах ничего не знаю.

Он улыбался, и его лихорадочные глаза радостно сверкали.

– А на чем ты поедешь?

– На поезде. Сразу в Париж. Там я позвоню маме, и они встретят меня на машине. Вся семья выйдет навстречу. С музыкой и цветами. Хочу, чтобы это случилось завтра.

– Кто тебе сказал, что завтра ты поедешь домой?

Но он не понял вопроса – не хотел понять.

– Завтра я буду дома. Дина будет смеяться, увидев меня таким тощим. Дина – это моя девушка. Она обязательно встретит меня в Париже.

Больше он не сказал ни слова, он умер сразу, и никто из нас даже не заметил, когда он перестал дышать. На его лице так и застыла счастливая улыбка.

Второй француз умер рядом со мной. Заключенные блока № 29 были в то время настолько слабы, что почти не поднимались со своих мест. Даже староста блока, Дурак, не отваживался выгонять обессилевших от голода людей на поверку, на раздачу супа и хлеба. Каждая попытка сделать это приносила ему и остальному персоналу блока массу хлопот, так как заключенные мерли как мухи. Суп и хлеб раздавали прямо на койках.

Мой сосед умер утром. Еще вечером он разговаривал со мной и лимбуржцем Альбертом, который спал рядом с ним с другой стороны, пожелал нам спокойной ночи.

– Умер. Уже холодный,- объявил утром Альберт.

– Молчи,- прошептал я, и он сразу понял, что я имел в виду.

Речь шла о том, чтобы оставить умершего на его месте как можно дольше, тогда в течение нескольких дней его суп и хлеб мы делили бы между собой.

Мы закрыли глаза и рот умершему и, когда принесли еду, попросили отдать нам его порцию.

– Что случилось? – поинтересовался разносчик.

– Он спит, заболел.

Три дня все сходило нам с рук, но на четвертый дотошный разносчик попытался разбудить спавшего и разразился проклятиями:

– Грязные собаки! Всем вам надо всыпать по двадцать пять ударов.

– А мы не знали, что он умер,- пытался оправдаться я.- Час назад он еще разговаривал с нами.

Умершего стащили с нар. Вид у него был ужасный. Его с трудом раздели, привязали к ноге бирку и выволокли на снег, где лежали остальные покойники.

В блоке № 29 я впервые на собственной шкуре испытал, что значат пресловутые двадцать пять палочных ударов.

В наш блок попали несколько русских. К русским и полякам в лагере относились еще хуже, чем к нам. За малейшую провинность их строго наказывали и часто лишали хлеба. Им приходилось выкручиваться, и они обычно старались обменять на хлеб какие-нибудь вещи: зубную щетку, носок, разбитые очки. Как правило, спрос был невелик. На сей раз «товар» русского меня соблазнил. Он предлагал самодельные тапочки, сшитые из куска одеяла, очень теплые на вид.

– Новые тапочки за порцию хлеба,- говорил он, медленно проходя мимо нар.

– Полпорции,- предложил я. Он покачал головой.

– Новые тапочки. За целую порцию.

Мы торговались. Но тут подошел староста блока. Он был не в духе и обрадовался случаю сорвать на нас свою злобу. Дурак выгнал нас из бокса, обвинил в нарушении лагерных правил и собственноручно всыпал по двадцать пять палочных ударов.

Двадцать пять палочных ударов было официальное лагерное наказание, которое обычно применялось эсэсовцами. Наказание тяжелое и унизительное. Была сооружена специальная скамейка «козел». Два эсэсовца попеременно били заключенного прутьями, смоченными в воде для большей гибкости. После порки раны смазывали йодом, а жертве приказывали делать приседания для укрепления мышц. Затем наказанный должен был громко прокричать, за какой проступок он получил «заслуженное возмездие»,