Анатолий Лысенко - Хомуня

Старый Мадай прикрыл ладонью глаза.

Когда снова посмотрел туда, где высился острый гранитный столб — по белому снегу тянулся вниз темный кровавый след, на берегу речки лежала бездыханная лошадь. Всадника Мадай не увидел.

Наверху, почти на самом краю утеса, оставив лошадей в стороне, сгрудились люди. Обнажив головы, они молча смотрели вниз. Постояв так, они перекрестились, надели шапки и не спеша двинулись дальше. Наплывший туман скрыл и людей, и речку, и Хвост еминежа. Стало совсем холодно, и Мадай покинул насиженное место, забрался в саклю.

Вернулась Аримаса. Уставшая, без шапки, с растрепанными волосами, в разодранной на боку епанче, но возбужденная удачей, оттого и веселая. Она с трудом перетащила через порог связанную косулю. Подсев к костру и протянув к огню окоченевшие от холода руки, Аримаса засмеялась и громко начала рассказывать Мадаю, как увидела косулю на тропе, недалеко от ловушки, как та бросилась бежать и тут же на глазах, нежданно-негаданно, попала в петлю.

— Мне захотелось, чтобы ты попробовал свежей крови, отец, поэтому и решила живую притащить в саклю. Если бы ты знал, как я смешно боролась с косулей, пока не сумела связать ей ноги. — Аримаса, улыбаясь, поверх костра взглянула на отца, но он не разделял ее настроения и совсем не радовался добыче. Мадай сидел, понурив голову, разглядывал свои темные, потрескавшиеся руки. Аримаса встревожилась. — Ты не заболел, отец?

Мадай поднял глаза и тихо произнес:

— Нет, Аримаса, я чувствую себя не хуже, чем утром. Меня печалит ошибка богов — они послали смерть человеку, не завершившему свои дела на земле.

Мадай рассказал о всаднике.

Аримаса нахмурилась и сникла. Лучше бы отец не рассказывал ей об этом. Без того одиноко и тоскливо в душе, хоть волком вой. И завыла бы. Да что толку в том, все равно никто не услышит.

Но Мадай понял ее совсем по-другому.

— Знаю, что ты устала, Аримаса. Но пока светло, надо похоронить человека, оттащить труп к скалам и забросать камнями. Грех ляжет на нас, если звери растерзают его в нашем ущелье. Возьми коня, попону — так тебе легче будет, — Мадай виновато посмотрел в глаза дочери. Был бы покрепче, не ждал Аримасу, управился бы сам. — Если останутся силы, может, сумеешь приволочь к сакле его лошадь? Не пропадать же мясу.

Аримаса молча кивнула головой, еще немного посидела у костра, потом решительно встала, бросила коню на спину попону, упряжные ремни и вывела его из сакли.

Аримаса шла к Хвосту еминежа, и мучительная грусть все больше и больше овладевала ею. Не оттого, что тот человек погиб в ущелье. Такова воля богов — они решили позвать к себе его душу. Аримаса жалела себя. Слишком тяжело ей без людей. Так тяжело, что сил больше нет. Если бы не отец, сейчас бы села верхом на гнедого и поехала куда глаза глядят. Может быть, и приютили бы ее люди, не вековать же одной.

У речки Аримаса увидела лошадь. Она растянулась на снегу у земерзшего русла, спиной уперлась в торчавшее бревно, занесенное сюда лавиной еще прошлой весной.

Всадника Аримаса нашла не сразу. Наполовину утонувший в снегу, он лежал недалеко от острого гранитного столба. Рука его как-то странно выглядывала из снега, словно человек этот видел Аримасу и звал к себе.

Аримаса подошла ближе, забросила гнедому на спину повод и присела у засыпанных снегом ног всадника. Лицо его, с густыми бровями, коротко подстриженной бородой и пышными усами, было таким непривычно белым, что Аримаса удивилась — такого она никогда не видела. Лоб и щеки плотно обтягивал темный капюшон, подбитый изнутри мехом, а по краям — расшитый серебром. Такой же узор Аримаса заметила и на его кафтане. Из-под раскрытого ворота выглядывала украшенная золотым шитьем красная шелковая рубаха.

— Богатый. Наверное, какой-нибудь князь, — вслух предположила Аримаса. — Может быть, боги мне разрешат забрать одежду? Теперь она ему не нужна, похоронить можно и в попоне. Вернуться в саклю, спросить отца?

Аримаса встала, еще раз взглянула на лицо всадника и насторожилась. Показалось, будто дрогнуло что-то или тень пробежала по щекам. Наклонилась и, притронувшись рукой к его губам, почувствовала тепло. Да и усы слегка заиндевели! Значит, дышит? Жив?

Аримаса присела, сильнее расстегнула ворот кафтана, приложила ухо к белой груди всадника — услышала несильные, но достаточно четкие удары сердца.

— Как же это я сразу не догадалась потрогать рукой? — упрекнула себя Аримаса. — Жив! Радость-то какая!

Аримаса вскочила на ноги, сняла с гнедого попону, расстелила на снегу и перетащила на нее непослушное, почти безжизненное тело. Носок левого сапога был разодран в клочья и заледенел в крови. Осторожно, чтобы не потревожить ногу, она связала концы попоны, пристегнула длинными ремнями к гнедому и потихоньку повезла к сакле.

— Отец, он жив! — с порога крикнула Аримаса. — Подбрось дров в огонь.

Мадай удивленно поднял голову — разве можно свалиться с такой скалы и остаться живым, — он кинулся помогать Аримасе, но закашлялся и отошел в сторону. Успокоившись, сказал:

— Близко к костру не клади, пускай привыкнет к теплу.

Аримаса развязала попону, наклонилась над раненым, сняла с усов намерзшие льдинки.

— Посмотри, отец, какой он красивый. Наверное, из знатного рода.

Мадай опустился на колени рядом с Аримасой. Расстегнул раненому ворот рубахи, приложил к груди свою сухую руку.

— Совсем холодный. Молодой, может, отойдет? Или нет?

— Что же делать? — бросила на отца испуганный взгляд Аримаса. — Придумай что-нибудь, отец. Ты же все знаешь.

— Не все, дочь моя. Не все. Я в горы ходил в одиночку, людей не видел. Вот мать твоя, хоть и молодая была, много знала. Перед тем, как тебе появиться на свет, со мной случилось несчастье. На леднике я провалился в расщелину. Выбраться — выбрался, а дойти до селения сил не хватило. Присел под сосной и уснул. Меня подобрали охотники и принесли в саклю. Мать твоя тоже не велела сразу к огню подносить, чтобы к теплу привык. Потом нагрела войлок, медвежью шкуру, раздела меня и сама обнажилась, и закуталась со мною в мех. Своим теплом и отогрела. Как видишь — до сих пор живу.

Аримаса смутилась.

— Спасти человека — все равно, что в полуночный час осветить его солнцем, — понял Аримасу Мадай. — Нечистого здесь нет. Солнце всегда благородно. Даже если оно заглянет в навозную яму, и тогда не осквернится. Вспомни весну. Чем больше по велению Хырт-Хурона солнце прогревает мокрую, грязную землю, тем быстрее растут травы. Человек потому и существует, что носит в себе божественное тепло. И поделиться им с другим человеком — для обоих радость.

Аримасе хотелось помочь попавшему в беду человеку. Корила себя, что не научилась обращаться с больными. Когда люди жили рядом, нужды в том не было. Сама она никогда не болела, да и отцу особого лечения не требовалось, а старость — даже боги остановить не в силах.