Анатолий Лысенко - Хомуня

Князь Михалко, славившийся ученостью и книжностью, никогда не поклонялся языческим богам и строго осуждал идолопоклонство. Но на сей раз, чтобы не омрачить встречу и не нанести вреда душевному подъему народа, не только не хмурил бровей, наоборот, сам надрезал себе палец, пустил несколько капель крови в сосуд с вином, плеснул малую толику на землю, пригубил и передал кубок по кругу, приговаривая: «Будем же до смерти верны друг другу. А кто нарушит сию клятву, пусть кровь того человека прольется так же, как проливается это вино».

Простолюдинам нравилось, что Михалко не чурается худых людей, потянулись к нему со своими берестяными кружками, желали здоровья. Даже Козьма, не любивший хмельного, раскраснелся и под дружный смех князей рассказал байку о том, что первую на свете горилку выкурил сатана из куколя, подпоил ею прародительницу нашу Еву, а закусить дал запретным яблочком. С тех пор-то и пошел размножаться на земле род человеческий. А на Руси завелся обычай: чтобы люди лучше плодились — волосы жениха и невесты смачивать медом, а во время венца заставлять молодую чету пригублять бесовское вино, словно и вправду оно приносит здравие и богатство.

Хомуня, никогда ранее не видавший отца хмельным, удивился необычной его веселости и болтливости, смутился, упросил Игнатия уйти с обеда, увлек его посмотреть разгульную, вышедшую из берегов Москву-реку.

Едва минули городские ворота, увидели, как вдали, на краю широкой ровной площадки, наискось обрезанной крутым берегом, крестьяне украшали коня яркими красными лентами. Пока подошли ближе, мужики не только успели вплести ленты в гриву, но и обмазать медом голову лошади, повесить ей на шею два довольно больших, в локоть, жернова, спутать веревками ноги.

— Зачем это они? — удивился Хомуня.

— Водяного хотят задобрить.

Игнатий рассказал, что по обычаю, когда река выходит из берегов и начинает заливать луга и посевы, крестьяне миром, не торгуясь в цене, покупают лошадь, три дня откармливают ее хлебом и конопляными жмыхами, а затем топят в реке.

— Вишь, как вода колыхается, не терпится водяному, угощения ждет.

Крестьяне, признав в Игнатии знатного человека, расступились, почтительно пропустили вперед. И только самый старший, крепкий седобородый мужик, исполнявший обязанности жреца, не обратил внимания на пришедших. Не спеша завязал глаза лошади чистым рушником, спутанную, покрутил ее на месте, приговаривая: «Вот тебе, дедушка, гостинец. Люби да жалуй нас, людей московских».

И тут Хомуня по «меховому старому чулку» на левой ноге лошади и обрезанному уху узнал кобылу, подаренную ему отцом год назад, к постригам.

— Это моя Серая! — громко воскликнул он и схватил Игнатия за руку. — Останови их.

Но было уже поздно, старик толкнул лошадь — она кувырком полетела с обрыва и, едва коснувшись воды, тут же исчезла в пучине.

Игнатий не стал выяснить, как Серая попала к крестьянам, угрожая саблей, доставил жреца на суд к князю Михалко.

Князь выслушал рассказ Хомуни о том, как Кучковичи увели его лошадь, спросил у Козьмы:

— Какие приметы у кобылы, которую подарил сыну?

Козьма назвал.

— Похожа она на ту, что утопил ты в реке? — спросил Михалко у жреца.

Старик низко поклонился князю.

— Может, и увел кто кобылу у отрока, однако не мы. В жертву водяному дадена купленная лошадь. Не нами так заведено, от дедов обычай чтим. Так что ряди по правде, князь.

Михалко кивнул головой.

— По правде буду судить. Как и положено, по закону.

Старик еще раз поклонился князю.

— Перед всем миром прошу, княже, ряди по правде. А закон что? Закон у каждого свой. Он все одно, что паутина: шмель пробьется, а муха увязнет.

Михалко велел найти и привести к нему того человека, у которого крестьяне купили лошадь.

Но суд до конца довести не удалось, приехал прелагатай, московский дружинник по имени Дрозд, сообщил, что Ярополк Ростиславич со своим войском идет на него, на князя Михалка.

— Ты сам видел, — Михалко с недоверием взглянул на молодого дружинника, — или тебе сорока на хвосте весть принесла?

Дрозд улыбнулся, хитро подмигнул людям, а князю сказал:

— А в Москве нету сорок, князь, тут они не летают.

— Как это не летают? Чем Москва не угодила им?

— Сорока унесла из храма частицу святого причастия — и митрополит предал ее проклятию.

Старик, утопивший лошадь, сделал шаг вперед.

— Совсем не так было, князь, отрок байку рассказывает. Митрополит здесь ни при чем, он никогда у нас не останавливался.

Михалко изогнул в удивлении лохматые брови, вопросительно посмотрел на жреца.

— Случилось это, когда убийцы преследовали боярина Кучку, предка нынешних господ наших. Боярин спрятался в кустах, а сорока выдала его своим щебетаньем. Вот он-то и предал ее проклятию.

Михалко рассмеялся, но тут же погасил улыбку, рукой отмахнулся от старика, наклонился к воеводе своему, Владимиру Святославичу, сыну Черниговского князя:

— Поднимай дружины, княжич, — и с богом на Ярополка, — потом повернулся к брату, Всеволоду: — Прикажи подать носилки, хочу впереди быть, среди ратников.

И только потом Михалко отпустил жреца, пообещал Хомуне довершить суд после победы над Ростиславичами.

Михалко сдержал слово. Как только все залесские города и Рязань признали его великим князем, заставил Ростиславичей вернуть награбленное, снова заехал в Москву, отомстил за своего брата — Андрея Боголюбского. «Князь, имея уже слуг готовых, велел немедленно убийцев главных взяв, а потом и княгиню привести пред суд, где яко дело известное, недолго испытав, осудил всех на смерть. По которому Михалко велел перво Кучковых и Анбала, повеся, расстрелять, потом другим 15 головы секли. Последи княгиню Андрееву, зашив в короб с камениями, в озеро пустили…».

Через год Михалко, не одолев болезнь, умер. Великокняжеский стол занял последний Андреев брат, Всеволод. Вот тогда-то и повернулась круто жизнь Игнатия. Всеволод не хотел иметь рядом с собой соперников, изгнал из Суздальской земли племянника своего, Юрия Андреевича. Тот вместе с Игнатием бежал сначала в Овруч, а потом к половцам, к хану Кончаку. Сблизился с сыном его, тезкой — Юрием Кончаковичем, кочевал с ним в степях Предкавказья, на Сунже.

После долгих лет мытарств и скитаний, когда Игнатий, наконец, решился вопреки воле Юрия Андреевича вернуться на Русь, случилась беда. Словно злая судьба всю жизнь преследует его. Хорошо, что в этом глухом ущелье он попал к добрым и хорошим людям, подарившим Игнатию не только жизнь, но и новое имя — Русич.

День ото дня нога Русича болела все сильнее и сильнее. Боль постепенно от пальцев переместилась вверх, стала острее, мучительнее. Он попросил Аримасу передвинуть постель к столбу, поддерживающему крышу сакли, чтобы можно было сидеть, опираясь спиной. Русич сам решил осмотреть больную ногу, начал снимать повязку, наложенную ему Мадаем, и оторвал ее вместе с пальцем. При этом он не почувствовал боли и с ужасом понял, что у него начался антонов огонь. Ему приходилось видеть людей, пораженных этим недугом: омертвевшие части тела, неживые, отваливались от туловища.