Юзеф Крашевский - Хата за околицей

Всадник остановился против избушки и оглянулся, лай собаки обратил его глаза в ту сторону, где сидела Маруся.

"Что за черт! Зачем она сидит всегда на кладбище?" — соскакивая с коня, проворчал раздосадованный ездок.

Фома, как и все мелкие обитатели деревень и местечек, был суеверен и ни за что не решился бы, как говорится, точить девушке лясов на кладбище, ему сделалось досадно на самого себя, на Марусю, и он не знал, что делать.

— Здравствуй, голубушка! — сказал он, опершись на кладбищенский вал. — Ну, а что? Как тебе нравится мой гостинец? Чего-нибудь я могу ждать от тебя за него! Не правда ли?

— Вот еще!.. — поднимая голову, произнесла Маруся. — Твой гостинец лежит на том месте, где ты положил, если только ночью кто-нибудь не прибрал…

— Так ты не взяла?

— Нет. К чему мне твои подарки? Увидя у меня твои подарки, невесть что станут говорить — засмеют.

— Будто так уж все обо всем и знают, — сладко сказал искуситель, закручивая усы и страстно поглядывая на девушку.

— А Бог?

— Так что ж? Ведь он не запрещает брать подарков.

— Этого я не знаю, — сказала Маруся, подумав немного. — Дело в том, что я никогда ничего не брала даром и — не возьму.

Не доверяя бедной девушке, Фома оглянулся и на завалине увидел платок с лентами: досадно стало волоките.

— Ну, как хочешь, — произнес он, как мог холодно, — не взяла ты — другая возьмет.

— Вот такой и неси свой гостинец… хоть бы Катерине, — с язвительной улыбкой отвечала Маша, припомнив рассказ Ратая, — завидовать не стану.

— Плутовка! — подумал парень, кусая губы. — Нашла коса на камень… Да не одна она на свете.

Прием девушки слишком не понравился лесничему, привыкшему к легким победам, гордому своим шляхетством и богатством. Стараясь, однако ж, казаться равнодушным, он засвистал песню, вскочил на коня, подъехал к избенке, схватил платок с лентами, сунул его за пазуху и, не взглянув даже на Марусю, умчался в село.

Маруся старалась не глядеть вслед ветрогону: она уставила глаза в прялку и между тем видела каждое движение обиженного Фомки, сердце ее болезненно сжалось, когда он, не сказав ни слова, не бросив даже взгляда, скрылся вдали.

И она заплакала.

Никому, даже самой себе, не могла Маруся объяснить причины этих слез, а между тем бедняжке было так грустно, как будто она лишилась одного из любимейших существ, долго деливших с нею одиночество и труд. И все как-то не шло ей на лад: веретено выпадало из рук, нити рвались, песня замирала на устах, а когда наступила ночь, сон ни на минуту не сомкнул усталых очей. Ухо вслушивалось в каждое неправильное движение воздуха, ждало, не заколеблется ли он от звуков песни и топота быстрого коня… Но на дороге царствовала глубокая тишина.

Фомка подумал так, как поется в песне:

Не велыка сердцю туга,

Не будешь ты, буде друга…

и поскакал в корчму на танцы. Тут собралось множество девок, оркестр, составленный из скрипки, баса и бубна, играл так хорошо, увлекательно, что не было возможности усидеть на месте, ноги сами собою, кажется, без желания и без участия своих хозяев, отплясывали трепака. Лесничий, окруженный толпою прекрасного пола, был в своей тарелке: любезничал, ухаживал, угощал, шептал, поил, плясал напропалую, казалось, он вовсе забыл сильную неприятность. Но когда воротился домой и лег в постель, прекрасное лицо цыганки долго мешало ему заснуть.

— Как она хороша! И не видывал такой… — думал Фомка, сердито ворочаясь с боку на бок, — ну, да черт с ней! Нищенка, а поди ты какая амбиционная! Проживу и без тебя, голубушка. Вон из головы цыганку!.. Что проку в ее красоте! Думаешь, стану слоняться да ручки лизать.

Вследствие такой решимости, купленной бессонной ночью, парень целую неделю не являлся на дороге, пролегавшей мимо хаты за околицей.

Маша грустила, Фомка не переставал сердиться, и в один прекрасный день сам не заметил, как саврасый конек примчал его к кладбищу.

Маша, по обыкновению, пряла, сидя у могилы матери. Парень, насвистывая какую-то дикую песню, пронесся, как привидение — тем и кончилось свидание.

Прошло несколько дней, и Фомка забыл о своей решимости и, заметив в какое время ходит Маруся по воду, приехал пораньше, чтобы остановить ее на дороге.

— А, здравствуй, красавица! — произнес он.

— Здравствуйте.

— Что это? Неужто ты сама ходишь за водою?

— Кто ж для меня носить ее станет? А мне принести два ведра водицы ничего не значит!

— Мне жаль твоих ручек, у тебя они не то, что у мужички какой…

— Так неужто надо сложить их, да и сидеть без дела? Этак может жить разве какая-нибудь пани, а я умерла бы от скуки.

— Славная из тебя будет хозяйка! — сказал Фомка, стараясь польстить девушке.

— Что говоришь «будет»: ведь я теперь хозяйка. Одна в своей избе сужу да ряжу…

— Слышал я, слышал, в селе надивиться не могут твоему прилежанию.

— Ну да, когда бы каждый день, вот, как сегодня, болтала с парнями середь дороги, так плохо бы пошло хозяйство! Солнце высоко, надо скорее идти за водой.

— Пойдем вместе! — сказал Фомка, наскоро привязывая лошадь к соседней березе. — Пойдем вместе.

Маруся не отвечала, парень, вероятно, принял молчание за знак согласия и медленно последовал за девушкой.

— Отчего ты, Маруся, никогда не придешь в корчму поплясать? — произнес Фомка, стараясь завязать разговор.

— Некогда.

— А в воскресенье?

— И в воскресенье есть свои занятия: кормлю кур, гусей, голубей, готовлю для себя кушанье, хату прибираю, отдыхаю.

— И тебе не скучно в этом пустыре?

— Нет, некогда скучать… работы столько, что всей не переделаешь…

— Я удивляюсь тебе, Маруся, другая на твоем месте умерла бы от скуки. Тебе кто-нибудь да помогает.

— Кто ж мне помогает? Одна милость Божия…

Маруся вздохнула.

А между тем Фомка пожирал ее глазами, в первый раз случилось ему говорить с Марусей так долго, он наблюдал ее пристально, не упускал ни одного жеста, ни одного взгляда, и с каждой минутой все более и более убеждался, что во всем околотке нет, да кажется, и не было никогда такой красавицы. Он сравнивал ее со всеми своими знакомыми и нашел, что даже белокурая и белолицая Петронелла, горничная с соседнего двора, и в подметки не годится цыганке.

Фомка никак не мог понять, отчего он, одержавший столько блистательных побед, умевший так искусно овладеть всякой женщиной, завлечь ее веселой беседой, так легко заглушавший внутренний голос красавицы богатыми подарками, — отчего он, не останавливающийся ни пред какими преградами и препятствиями, вдруг потерял все эти драгоценные способности, приобретенные долгим опытом, стал робок, застенчив, почти нем и глуп.

"Неужто мне не сладить с этим цыпленком? Ведь она не королева какая!.. Сирота, цыганка, дрянь! А как удобно видеться с нею, — раздумывал лесничий, мрачно закручивая усы, — хата за околицей… живет одна, приезжай когда вздумается, никто не увидит…"