Сюгоро Ямамото - Красная Борода

О-Сэн не пыталась разубедить О-Мон, но ей было неприятно, что та верит в болтовню соседских кумушек. Она старалась перевести на другое, интересовалась здо­ровьем отца, советовала О-Мон получше его кормить, но та сразу же теряла интерес к разговору, отвечала невпопад. Кончалось тем, что О-Мон заваливалась на постель и засы­пала.

Иногда она заявлялась в стельку пьяная и поносила всех и вся:

— Некоторые надуются как индюки и стараются пока­зать, будто они важные персоны, а поскреби их слегка — и сразу увидишь грязное животное. У них на уме одно — напиться как скотина и переспать с девкой. Да еще улучить момент и стащить то, что плохо лежит. Уж если ты живот­ное, так и поступай как скотина — и нечего рядиться в доб­ропорядочного .

Бывали дни, когда О-Мон приходила в нарядном кимоно с короткими рукавами, подпоясанном красивым оби, одари­вала Котаро сладостями и игрушками. А спустя неделю или две вваливалась пьяная, в грязной мужской куртке, в рва­ных сандалиях на ногах и сразу просила чего-нибудь поесть. Скрежеща зубами, она поносила кого-то такими бранными словами, что О-Сэн затыкала уши. Поев, она успокаивалась и говорила:

— Э, О-Сэн! Не надо горевать и принимать все близко к сердцу. Нас с тобой в этом мире ничего хорошего не ожи­дает. Поэтому наслаждайся жизнью, бери от нее все, что можно, а на остальное наплевать. Все равно проживем до самой смерти. А смерти никто не минует. Даже самый вели­кий полководец превратится всего лишь в горстку пепла.

Однажды в конце февраля О-Мон пришла далеко за пол­ночь. Она была так пьяна, что едва ворочала языком. Заля­панная грязью с головы до пят, она с трудом перебралась через порог и улеглась на пол. О-Сэн пыталась ее усадить, но та сразу же заваливалась набок. О-Сэн сняла с нее платье, надела на нее свое спальное кимоно и уложила в постель. На следующее утро О-Мон отказалась от завтра­ка, только попила воды и, стеная, снова легла спать. А чуть позже полудня неожиданно пришел Мацудзо.

В последний раз он заходил в начале нового года, и с тех пор не появлялся. Его при­езд застал О-Сэн врасплох. Мацудзо, как обычно, снял соломенные сандалии и носки, повесил их снаружи, чтобы обсохли, потом вымыл ноги и вошел в дом. Завидев спав­шую О-Мон, Мацудзо нахмурился и брезгливо отвернулся. Да и кому доставило бы удовольствие глядеть на эту непри­лично раскинувшую ноги женщину с землистым цветом лица, растрепанными космами сухих, как солома, волос, впалыми щеками и заострившимся носом. Мацудзо вручил Котаро деревянного зайца, вытащил кисет с табаком и вопросительно посмотрел на О-Сэн.

— Моя приятельница, — извиняющимся тоном шепнула О-Сэн. — Мы подружились, когда еще ходили на занятия по кройке и шитью. Она пришла накануне вечером ужасно пьяная — пришлось уложить в постель.

Мацудзо молча выкурил трубочку, потом принес из при­хожей мешок и стал доставать продукты: редьку, репу, мор­ковь, сладкий картофель, бобы, кунжут, не меньше пяти сё [53] Сё — 1,8 литра. риса, а также нарезанные кусками белые рисовые ле­пешки.

— Рассчитывал раньше приехать, да вот ноги заболе­ли, — сердито пробормотал он.

— А что у вас с ногами? — участливо спросила О-Сэн.

— Как зима начинается, так они и болят. Вроде бы в прошлом году отпустило, да, видно, застудил во время наводнения. Покойник отец тоже мучился ногами.

За разговором они не заметили, как О-Мон встала с постели, вышла в прихожую и, поглядывая мутными гла­зами на Мацудзо, спросила:

— Этот деревенщина твой возлюбленный, что ли? Потом она закашлялась и вернулась в комнату, откуда еще долго доносился сухой, мучительный кашель. Мацудзо молча курил, делая вид, будто ничего не расслышал. Пока О-Сэн готовила ужин, он взял на руки Котаро и вышел на улицу. Спустя полчаса, когда ужин был на столе, снаружи донесся его голос. Мацудзо пел простую деревенскую песенку:

О-Сэн раздвинула сёдзи и выглянула наружу. День был пасмурный, и раньше обычного надвинулись сумерки. Мацудзо стоял на небольшом пустыре, зажатом между домами, и пел, устремив взгляд в далекое небо. Котаро сидел у него за спиной и прислушивался к пению, склонив головку на плечо. О-Сэн внезапно закрыла глаза. Голос Мацудзо звучал монотонно, невыразительно. И все же мелодия тронула О-Сэн до глубины души. В ней звучало что-то давно позабытое, но такое близкое. Она вспомнила мать, умершую, когда О-Сэн исполнилось лишь девять лет. Мать часто болела, подолгу не вставала с постели. Перед закрытыми глазами всплыло ее бледное лицо. Вот она обнимает О-Сэн, прижимает к себе и тихо напевает эту же самую песенку:

О-Сэн прижалась лицом к окну и беззвучно заплакала. С пустыря доносилось пение Мацудзо.

Он, как и прежде, переночевал в доме О-Сэн, а утром, собравшись уходить, остановился в дверях, будто вспомнив о чем-то,и сказал:

— Можешь пользоваться вещами О-Цунэ, если они тебе подходят... О тебе мне рассказывал покойный Кандзю, и от Томосукэ тоже я многое слышал. Да-а, бывают разные обстоятельства, но я о них говорить не стану и осуждать тебя не намерен. О-Цунэ тебя приютила, помогла в труд­ную минуту — вот я и хочу продолжить то, что начала покойница. У меня были две младшие сестры — одна сго­рела во время пожара, другая утонула. Теперь я остался один и буду помогать тебе, как если бы я пообещал это покойной О-Цунэ. Понимаешь?

Этот бесконечно длинный для такого молчальника монолог Мацудзо произнес все тем же сердитым, будто его обидели, тоном. Однако его слова вызвали у О-Сэн чувство глубокой признательности. Странное на первый взгляд поведение Мацудзо теперь для нее прояснилось. Она поня­ла, что доброе отношение к ней покойной О-Цунэ, которая подобрала и приютила ее — несчастную и бездомную, — нашло свое продолжение в лице Мацудзо... После того как от нее отдалились Томосукэ и его жена, после скандала, который произошел в день освящения храма Дзидзо, после того, как с ней порвали отношения соседи, она решила, что осталась одна на всем белом свете. И именно в этот момент появился Мацудзо и пришел ей на помощь. Вот тогда-то она поняла: сколь бы ни отрекалось от человека общество, всегда найдется добрая душа, которая не бросит его на произвол судьбы. С теплым, проникновенным чувством О-Сэн думала об удивительных обстоятельствах, соединя­ющих людей друг с другом...

О-Мон как ушла в принадлежавшем О-Сэн кимоно, так и пропала. О-Сэн выстирала ее грязную одежду, заштопала дыры и повесила в шкаф. При более чем скромном гарде­робе каждое кимоно было на счету, но О-Сэн отнеслась к этому спокойно — тем более что Мацудзо разрешил ей пользоваться вещами покойной О-Цунэ. О-Мон исчезла, зато Мацудзо приезжал теперь каждую неделю. Оптовый торговец попросил его, помимо овощей с собственного поля, регулярно доставлять ему другие товары — вот он и зачастил в Эдо, не забывая всякий раз привозить овощи и рис для О-Сэн. Как всегда угрюмый и неразговорчивый, он сидел за столом, покуривая трубочку, иногда смущенно, будто через силу, развлекал Котаро, которому нравилось сидеть у него на коленях. О-Сэн принимала знаки его вни­мания, но особенно не благодарила. Со своей стороны Мацудзо без всякого стеснения просил ее починить или заштопать одежду, а в последнее время даже заказывал на ужин свои любимые блюда. Такие отношения не могли остаться незамеченными, и среди соседей поползли разные слухи. Оно и понятно: ведь даже О-Мон приняла Мацудзо за ее любовника. Однако О-Сэн на эти слухи не обращала никакого внимания. После перебранки близ храма Дзидзо она сильно переменилась. Теперь ей стало безразлично, о чем судачат на ее счет соседи. Она без страха и смущения, с высоко поднятой головой проходила мимо соседских домов.