Сюгоро Ямамото - Красная Борода

— Ну что ты говоришь? — растерянно воскликнула О-Така, пряча глаза. — Я и не припомню, чтобы ты когда-либо доставила нам неприятности.

О-Сэн внимательно следила за ее взглядом и поняла:

О-Така что-то скрывает. Иного случая не представится, и надо обязательно выяснить, отчего семейство Томосукэ к ней охладело, подумала она и, набравшись смелости, сказала:

— Я так вам благодарна за все, что вы и Томосукэ для меня сделали. После гибели Кандзю и его жены вы взяли на себя заботы обо мне и маленьком Котаро. Я ведь почитаю вас за самых близких мне людей — и вдруг вы ко мне охла­дели. Обидно! Знай я, в чем провинилась, я бы тут же иску­пила свою вину. Скажите мне правду и не бросайте меня на произвол судьбы — ведь, кроме вас, у меня никого нет на всем белом свете.

Выслушав девушку, О-Така расчувствовалась. С расте­рянным видом она пыталась подавить смущение, в которое ее ввергли слова О-Сэн.

— Не надо об этом, О-Сэн, твои сомнения напрасны, — пробормотала она и, оглядевшись по сторонам, поманила девушку в дом.

В двух небольших комнатах, составлявших ее жилище, царил страшный беспорядок. В постели, отгороженной ширмами, спал Васукэ. Она положила у изголовья прине­сенную в подарок собаку, поворошила в жаровне покрыв­шиеся золой угли, усадила О-Сэн поближе к огню и загово­рила:

— Я перестала общаться с тобой вовсе не потому, что ты доставила нам какие-то неприятности. Честно говоря, причина в Сёкити...

— В Сёкити? А он-то здесь при чем?

— Помнишь, ты встретилась с ним здесь у сарая и у вас произошел неприятный разговор? Дней через десять после этого муж пригласил Сёкити к нам в дом. Они выпили сакэ, и Сёкити стал рассказывать о тебе, о том, почему он уехал на заработки в Осаку, о твоем обещании ждать его и как это обещание помогало ему трудиться, чтобы заработать деньги на вашу свадьбу.

Как хотелось О-Сэн заткнуть уши и ничего не слышать — ей и так все было ясно, зачем же терзать себя, выслуши­вая это вновь — теперь из уст О-Таки. «Замолчите, пожа­луйста!» — мысленно умоляла она, но та с откровенностью, с какой делятся с близким человеком, передала рассказ Сёкити о доносах Гондзиро, о его переживаниях в Осаке, о встрече с О-Сэн, о том, как она пообещала бросить Котаро и не выполнила своего обещания. По мере того как О-Така говорила, в ее словах все более проскальзывало сочувствие к Сёкити. Ее лицо снова стало жестким, и она с явным порицанием глядела на О-Сэн.

— Он даже под конец разрыдался, и мы плакали вместе с ним, — призналась О-Така. — Не сомневаюсь, у тебя были свои причины так поступить, но ведь не столь уж много прошло времени, как он уехал в Осаку... Но что слу­чилось — то случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Я, конечно, сочувствую тебе, как женщина, а вот муж был вне себя. Выслушав рассказ Сёкити, он запретил мне встре­чаться с тобой и сказал, чтобы ноги твоей не было в нашем доме. Ты уж пока потерпи, а там, может быть, сумеешь доказать мужу, что он не прав.

— Теперь мне все ясно, — сухо сказала О-Сэн. — Но я хочу, чтобы вы знали: Сёкити ошибается. Котаро не мой ребенок. А сейчас, что бы я ни говорила, — все напрасно. Напротив, мои оправдания только заставят его еще больше сомневаться. Поэтому я решила ждать. Когда-нибудь он узнает, что его подозрения напрасны. Мне особенно боль­но, что даже вы и Томосукэ возненавидели меня, но я стерплю и это. Как говорится, наперекор судьбе не пойдешь. И все же я надеюсь: когда-нибудь и вы тоже...

Не в силах продолжать, О-Сэн горько зарыдала и, наскоро простившись, выбежала из дома. Теперь ей стало понятно, почему О-Така и Томосукэ отдалились от нее. А как повел себя Сёкити? Она не заслужила такого отноше­ния к себе. Она, женщина, не позволила себе искать сочув­ствия у других и мужественно, в одиночку переносила сва­лившееся на нее огромное горе. А он, Сёкити, стал жаловаться совершенно чужим для него людям, не раздумывая, проглотил клевету Гондзиро, сразу поверил в то, чего не было. Пусть он страдал и даже плакал, но зачем болтать на каждом шагу об их отношениях? Может, он не предполагал, что его жалобы приведут к разрыву между ней и супругами Томосукэ — единственной опорой О-Сэн в этой жизни? Пусть его недоверие порождено любовью, но неужели он не понимал, какими глазами на нее будут смотреть окружа­ющие после его утверждений о ее неверности? Неужели и этот поступок Сёкити был продиктован любовью к ней, к О-Сэн? Ей захотелось немедленно повидаться с Сёкити и бросить ему в лицо все, что она думает о его поступках. Не обращая внимания на плач Котаро, она, не помня себя, помчалась к Окавабате.

В конце года, впервые после наводнения, власти проводили перепись населения. На этот раз дом был официально записан на имя О-Сэн и Котаро. В стране по-прежнему царил застой, люди целыми семьями кончали жизнь самоубийством, участились грабежи. Кое-кто из знакомых О-Сэн, потеряв все, уезжал в деревню, многие, спасаясь от уплаты долгов, бросали дома и исчезали неведомо куда. Но столица есть столица, и в опустевших домах вскоре поселялись другие жильцы.

Верно говорят, что в бедности есть свои преимущества. Хотя Новый год уже был на носу, предновогодние хлопоты не заняли у О-Сэн много времени. Ей уже давно не отпус­кали товары в кредит, поэтому она сама замесила немного теста для моти [48] Моти — рисовые лепешки, которые готовят к празднованию Нового года. и скромно украсила вход ветками сосны и бамбука.

В новогоднюю ночь заявилась О-Мон. Она была одета совсем не по-праздничному — в старенькое, сильно поно­шенное кимоно. Грязные волосы свисали неопрятными космами, белила на лице кое-где стерлись, обнажив пятна серой, нездоровой кожи.

— Проходила мимо — вот и решила поглядеть, что вы тут поделываете. Ну и холодина — позволь погреться.

— Спасибо, что не забываешь. Угля не купила — приш­лось пригасить огонь, но печурка еще теплая.

— А мальчик спит? Сколько ему теперь?

— Скоро четыре.

О-Мон подошла к печурке и, грея руки, посмотрела на спящего Котаро. С тех пор как она видела его в последний раз, мальчик осунулся, под глазами появились синяки, кожа казалась сухой, а губы — белыми и безжизненными.

— У меня есть готовое тесто — на одну большую лепешку хватит, — предложила О-Сэн.

— Не надо, — чересчур громко возразила О-Мон и замахала руками. — Со вчерашнего дня, куда ни зайдешь, угощают моти. Я буквально объелась ими, так что, если имеешь в виду меня, не стоит беспокоиться.

— Могу тебе только позавидовать, но я все же приго­товлю. — Ей сразу стало ясно, что О-Мон врет и у нее с утра не было маковой росинки во рту.

О-Сэн раскатала тесто на три маленькие лепешки, на­двинула на жаровню решетку, кинула на нее лепешки и в маленькое блюдечко налила соевого соуса. Когда лепешки подрумянились и в комнате запахло печеным тестом, О-Мон, жадно глотая слюну, поспешно заговорила, как в последнее время она стала много зарабатывать. Хотя везде дела идут неважно, в их заведении — странное дело! — прибавилось гостей, и, если так пойдет дальше, она вскоре накопит денег на маленький собственный дом. О-Мон бол­тала без умолку, словно ей казалось: если она остановится, то что-то безвозвратно упустит. А когда О-Сэн положила на небольшую тарелочку три лепешки, она буквально про­глотила их одну за другой, делая вид, будто увлечена разго­вором и не замечает, что съела не только свою лепешку, но и те, которые предназначались для О-Сэн и Котаро.