Дмитрий Колосов - Император вынимает меч

Консул Варрон внимательно выслушал лазутчика и приказал застывшим в ожидании воинам.

— Возвращаемся обратно. А ты, — консул обратил грозный взор на Ганурия, — за то, что предупредил нас, получишь серебряную фалеру, а за то, что оставил без разрешения лагерь, будешь высечен. И скажи спасибо, что я не велю побить тебя камнями.

— Спасибо! — пробормотал побледневший легионер, которого тут же крепко взяли под руки ликторы.

Но получить свою порцию розог пройдохе Ганурию так и не довелось. В ближайшие дни было не до него. Убедившись, что его затея провалилась, Ганнибал и впрямь оставил свой лагерь, перебравшись к самим Каннам. Римская армия последовала за ним, разбив поблизости от Пунийца сразу два лагеря — для основных сил на правом берегу реки Ауфиды и вспомогательный — через реку. Теперь Ганнибал был лишен маневра, ибо римляне грозили, куда бы он не пошел, ударить в спину.

Но Пуниец не собирался бежать. Наутро он вывел свои войска в поле, предлагая римлянам битву. В тот день войсками командовал Павел, и он вызова не принял. Тогда Ганнибал увел свои полки обратно, оставив в поле нумидийцев. Те кружили у самого римского лагеря, забрасывая часовых дротиками и выкрикивая ругательства. Кое-кто, знавшие язык римлян, кричали:

— Завтра мы придем сюда все и отрежем вам уши! Завтра ваши матери будут лить слезы по своим глупым сыновьям, а жены оплакивать трусость мужей!

К вечеру римляне были доведены до состояния бешенства. Воины в яростном бессилии потрясали оружием, кляня нерешительность Павла. Профос, решил отыграться на Ганурии и, поигрывая бичом, пообещал тому:

— Завтра я тебя высеку. Ой, как высеку!

Но обещанию этому не суждено было сбыться, ибо завтра на смену календам шли ноны. Завтра, хоть никто не подозревал об этом, все должно было решиться. Завтра…

— Сегодня хороший день для битвы.

Аландр вопросительно посмотрел на Таллу. Они восседали на конях на ковыльной вершине холма, по обе стороны которого выстраивалось войско.

— С чего ты взяла? По-моему, слишком жарко.

Но, по мнению Таллы, жара была скорей достоинством, чем недостатком.

— Жара возбуждает ярость, что так необходима каждому воину. К тому же сегодня день битв.

— Ты хочешь сказать, что где-то еще будет битва?

— Да, сразу за нашей.

— Откуда ты знаешь?

Талла ничего не ответила, а лишь улыбнулась. Лицо Аландра помрачнело.

— Ты вновь знаешь то, что не известно мне. Разве это справедливо? Разве мы не решили быть честными и искренними между собой? Разве мы не друзья?

— Друзья. — В бездонно-васильковых глазах девушки играли быстрые искры. — Мы больше, чем друзья. Друзья способны предать, мы этого сделать не можем, не имеем права. Ведь ты не предашь меня?

Вопрос показался Аландру неуместным, но он решил ответить на него, ибо речь шла о слишком серьезной вещи, чтобы отделаться молчанием или шуткой.

— Нет, не предам. Я люблю тебя. А с чего ты вдруг завела речь о предательстве?

— Мне вспомнилась одна история — об отважном генерале, преданном своими солдатами.

— Он погиб?

— Да, он был предан, пленен и казнен. И имя его — Эвмен — предано забвению.

— Я никогда не слышал этого имени.

— Ты много чего не слышал.

Аландр мрачно усмехнулся. Порой он чувствовал, что знает слишком мало. Несправедливо мало, и чувство это терзало его.

— Ты расскажешь о нем?

— Вечером, когда победим.

— Победим… — глухо повторил Аландр.

— Ты сомневаешься в нашей победе?

Аландр улыбнулся, жестко, одними губами.

— Это было бы равно тому, чтоб сомневаться в самом себе. Я никогда не сомневался в себе.

— Знаю.

Талла приставила ладонь ко лбу, перетянутому изумительной красоты диадемой. Эта изящная вещица появилась недавно, по словам Таллы ее привез из-за далекого моря заезжий купец.

Украшение представляло собой небольшую корону, увенчанную пятью сверкающими камнями. Крайним справа мрачно сиял ослепительно черный камень. Следом блестел золотистый кошачий глаз. Посередине был вставлен громадный, безупречных форм бриллиант, все краски в котором были поглощены сверканием граней. Четвертым задумчиво сверкал аквамарин непередаваемо чудесного цвета морской волны, напоенной солнцем, застывшей в чистоте и покое, скорее голубоватый, но с едва различимой примесью играющих на грани воды и воздуха зеленых лучей. Мягкий блеск этого камня словно сливал границу между водою и небом. И замыкал строй рубин с лиловатым оттенком. Такой цвет еще называет голубиной кровью.

Талла назвала диковинное украшение диадемой пяти стихий и носила его постоянно, снимая разве что ночью или в опаснейшие моменты сражения, когда над головой начинали свистеть вражьи стрелы, намекая, что разумнее укрыться за бронею легкого шлема. На солнце названные пять стихий, сливая воедино свои цвета, сверкали радужным нимбом, слепя порою сильнее лучей дневного светила. Вот и сейчас нестерпимый блеск мешал рассмотреть, что творится вдали. Потому Талла приставила ладонь ко лбу, оглядывая простиравшуюся впереди равнину, от края до края заполненную конными ордами.

— Кажется, они готовы.

— Мы — тоже. — Аландр проверил, легко ли выходит из ножен меч. — Будет славная битва!

— Да, — согласилась Талла.

На холм вскакали несколько всадников, среди которых нетрудно было признать принца Модэ, поднявшего против отца племена северных хуннов, отважного Куруша и Рамху, нового князя Больших ди. Прочие были генералами ди или хуннов.

— Все готово, можно начинать! — доложил Куруш, лапищей отирая с лица пот.

— Хорошо, но я бы предпочел, чтобы начали они, — сказал Аландр. Во взоре Куруша читался немой вопрос: почему они. Аландр и сам не знал в точности: почему. Он неким неназваным чувством, возможно отблеском памяти многих битв, вдруг ощутил, что победоносное сражение может развиваться лишь по двум сценариям: либо ты наносишь сокрушающий удар, от которого нет спасения, либо нужно принять первый натиск врага, истощить того и ответить, возвращая отраженною вражью силу — камнем, отброшенным вспять при ударе о больший камень. Все прочие варианты — суть случайность, не гарантирующая победу.

Но как это объяснить? Слишком многих слов потребует объяснение. Аландр ничего не сказал, тем более что в этот самый миг встрял Модэ.

— Они не начнут! — воскликнул принц. — Они обожглись в прошлый раз и опасаются западни. Нам следует напасть первыми. Нечего бояться. Нас больше, мои воины уверены в победе!

Модэ был возбужден. Модэ был счастлив. Странно, подумал Аландр, как может радовать предательство, причем предательство собственного рода. Впрочем, принц расценивал происходящее как частную ссору с отцом, в которой правда на стороне сына, ибо отец предал первым. А правда всегда одна. А отец изначально предполагал предательство сына. Ведь правда всегда одна. И оба ощущали себя правыми. И, что поразительно, оба были правы.