Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

27 декабря 1935 года Ромен Роллан отправил с оказией (советской почте он не слишком доверял) письмо Сталину. Его привез и лично передал 16 января 1936 года в руки генсека дипломат, ближайший друг Молотова, Александр Аросев, занимавший тогда пост председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей[15].

«Я недавно получил из Тель-Авива (Палестина), – писал Роллан, – письма, за подписью еврейского писателя, объявляющего себя революционером и поклонником СССР. Он возмущается, однако, якобы царствующим в СССР неким антисемитизмом, который находит свое выражение в преследовании евреев, желающих говорить на своем языке. Этот древнееврейский язык будто бы объявлен правительством «контрреволюционным» и по этой причине запрещен. Я слышал такую же жалобу от молодых евреев в Швейцарии»[16].

Слишком осторожные выражения, которые выбирает Роллан, с непреложностью означают, что он не сомневается в достоверности излагаемых им фактов, но считает вредным для дела впасть в обличительную тональность. Естественно, все, что «якобы царствовало» в СССР, царствовало там без всякого «якобы». И Сталин знал это, как знал и то, что Роллан тоже знает. И поэтому на письмо его не ответил, как и на четыре других, хотя сам же заверял Роллана, который посетил его вместе с М. Горьким несколькими месяцами ранее, что находится в его, Роллана, «полном распоряжении»[17].

Особенность ситуации (иные говорят, что в сочетании несочетаемого и состояла сталинская хитрость, принятая за гениальность) отличалась тем, что любой просочившийся «в публику» факт очевидно антисемитской направленности мог быть тогда перечеркнут, опровергнут, отвергнут фактами прямо противоположными. Притом не мнимыми, а подлинными. Государственное юдофобство мирно уживалось с государственным юдофильством.

Пожалуй, если быть более точным, назвать юдофильство того времени государственным все же нельзя. Просто Сталин лавировал, соблюдал правила затеянной им многоэтапной игры. Время, когда он мог сказать, пусть даже не вслух, а самому себе: «Пусть говорят что хотят, но я буду делать то, что хочу», – такое время в еврейском вопросе еще не настало. Сталину было пока еще важно, что о нем говорят не только в своей стране, но и в мире, он не хотел ронять своего имиджа и был в этом своем стремлении весьма изворотливым и искусным.

Многие западные деятели – политики, писатели, журналисты – искали встречи с ним, но он тщательно выбирал своих собеседников. Конечно, не было никакой случайности в том, например, что он согласился на встречу с немецким писателем Лионом Фейхтвангером – не только евреем по происхождению, но и с особой остротой относившимся в своем творчестве и в своих публичных высказываниях к еврейской теме. Тем более что все нараставший, агрессивный антисемитизм нацистов на его родине делал эту тему еще острее. Имя Фейхтвангера было известно в Советском Союзе еще больше, чем в Европе и даже в его родной стране, но в любом случае авторитет этого независимого, беспартийного писателя-еврея был очень велик – дружеская беседа с ним отводила от Сталина любые подозрения в его антисемитизме. Было совершенно очевидно, что Фейхтвангер затронет эту тему в беседе, и это давало Сталину возможность совершенно непринужденно, без всякого нажима, внедрить в сознание собеседника (а через него, глядишь, и в сознание тех, с кем Фейхтвангер поделится своими впечатлениями), до какой степени Сталин был, есть и будет другом еврейского народа. Народа, которого, согласно сталинской концепции, изложенной им еще четверть века назад, вообще не существует.

Расчет Сталина оправдался – ему вполне удалось запудрить Фейхтвангеру мозги. Он так убедительно отверг все обвинения, высказывавшиеся на Западе против него (включительно и те, о которых писал ему Роллан), что очарованный немецкий писатель поспешил поделиться своими восторгами со всем миром.

«В общем я считаю, – написал он в своей, поражающей слепотой и наивностью, книге «Москва 1937», – поведение многих западных интеллигентов в отношении Советского Союза неразумным и недостойным.

Они не видят всемирно-исторических успехов, достигнутых Советским Союзом, они не хотят понять, что историю в перчатках делать нельзя. ‹…›

Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии»[18].

Ничего необычного в такой реакции просвещенного западного демократа и эрудита для Сталина не было: он знал, что умеет, когда ему это нужно, производить благоприятное впечатление на восторженных западных левых, и успешно пользовался их близорукостью в своих интересах. Перед ним был еще более яркий, еще более впечатляющий пример.

В декабре 1934 года американский журналист Исаак Дон Левин[19] предложил Альберту Эйнштейну осудить начавшийся в СССР террор, обратив, в частности, его внимание на то, что усердная поддержка многими западными либералами еврейского происхождения сталинской деспотии служит удобной ширмой для сокрытия «партийного антисемитизма».

Эйнштейн отказался – с такой мотивировкой: «Согласитесь, большевики доказали, что их единственная цель – реальное улучшение жизни русского народа; тут они уже могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем же акцентировать внимание общественного мнения в других странах на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?»

Нетрудно догадаться, как покоробили знатока советских реалий Дон Левина слова великого ученого насчет «ошибок», под которыми подразумевались казни безвинных и пока еще скрытый от нежелающих видеть глаз сталинский антисемитизм. Дон Левин ответил Эйнштейну с максимальной для данного случая деликатностью, но совершенно определенно: «Боюсь, что столь большое число передовых евреев, клянущихся свободой и принимающих диктатуру, – печальное предзнаменование для нашего будущего»[20].

Но для Сталина позиция еврея Эйнштейна значила куда больше, чем позиция еврея Дон Левина.

Что касается собственно еврейского вопроса, то тут Сталин был пока неуязвим: никаких упреков за те или иные видимые проявления антисемитизма предъявить ему было нельзя. В феврале 1934 года, на 17-м съезде партии, членами и кандидатами в члены ЦК были избраны 139 человек, из них 27 евреев[21]. Такое соотношение (20 процентов) никогда уже больше не повторялось. Число евреев, занимавших самые крупные государственные посты, никто в точности не подсчитывал, но их было много, слишком много для того, чтобы можно было Сталина обвинить в национальной дискриминации.

Он не уставал и в, казалось бы, мелочах демонстративно подчеркивать свое глубокое расположение к еврейскому присутствию – прежде всего в науке и культуре.