Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Глубочайшее впечатление на московскую публику (а значит, и на аккредитованных в Москве иностранных дипломатов и журналистов) произвел, например, отлично осуществленный Сталиным экспромт (впрочем, экспромт ли?) в Большом театре, где 11 января 1935 года помпезно отмечался несколько странный юбилей – 15 лет советского кино. После мимического номера, исполненного двумя самыми блестящими актерами Еврейского театра (они снимались и в фильмах) Соломоном Михоэлсом и Вениамином Зускиным, Сталин встал в своей правительственной ложе – так, чтобы его видел весь зал, – и долго им аплодировал. Стоя советская публика привыкла приветствовать только самого вождя и его «соратников». Теперь же, вместе с вождем и по его инициативе, она столь почтительно отметила искусство еврейских артистов[22].

Месяц спустя с невероятной помпезностью было отпраздновано еще одно 15-летие – совсем не «круглый», обычно не отмечаемый, юбилей: создание Еврейского театра. Для приветствия театра и получившего в этот день звание народного артиста Михоэлса прибыли официальные делегации из Грузии, Украины, Белоруссии, с Урала, газетные страницы ломились от потока восторженных поздравительных писем, публикация которых была бы невозможна без указания сверху[23].

Только очень наивные люди не могли догадаться, на кого было рассчитано эти политические шоу.

Одного из тех, кому он так восторженно аплодировал, Сталин распорядится убить через тринадцать лет, второго через семнадцать. Как уже неоднократно было отмечено, этот «кремлевский горец» обладал уникальным терпением, он умел ждать.

…Наиболее проницательные люди сразу поняли, что выстрел, прозвучавший в Ленинграде 1 декабря 1934 года и сразивший Сергея Кирова (верного сталинца и потенциального его преемника), перевернул одну страницу советской истории и открыл другую, находившуюся с первой в неразрывной логической связи. От политической конфронтации с неугодными ему людьми, сопровождаемой партийными санкциями, Сталин перешел к их физическому уничтожению. Заодно предстояло погибнуть и миллионам людей, не имевшим к этой борьбе вообще никакого отношения: их уничтожение преследовало только одну цель – вселить в население едва ли не мистический страх перед гневом судьбы и побудить его к непререкаемой покорности диктатору.

Трудно сказать, были ли Сталиным просчитаны в точности все последствия, или он просто доверился своей интуиции, но результаты превзошли все ожидания. Фактически вся страна встала на колени, и каждый обреченно ждал своей участи.

Поскольку никакой (по крайней мере, видимой и доступной человеческому пониманию) логики в наступившем и стремительно набиравшем обороты Большом Терроре не было, его нельзя было объяснить и потребностью в этнической чистке. Скорее всего, если в мыслях Сталина такая задача и присутствовала, то он с ней тогда еще ни с кем не делился: она раскроется лишь через несколько лет. Евреи страдали ничуть не больше, но и не меньше, чем все остальные.

Правда, подозрение в том, что без «еврейского вопроса» не обошлось, возникло уже в 1933 году, когда с подачи Сталина был брошен первый пробный камешек – сколочена в лубянских кабинетах никогда не существовавшая «контрреволюционная троцкистская группа», которую для отвода глаз стали называть группой Ивана Смирнова, Тер-Ваганяна и Преображенского: ни одного еврея! На самом деле в «группе» из восьмидесяти шести человек их было пятьдесят три, из-за чего это «совершенно секретное» дело стали в партийных кругах, где о нем все же было известно, называть «делом Бейлиса»[24].

В мифический «Московский центр», который Сталин повелел «создать», чтобы арестовать 16 декабря 1934 года своих заклятых друзей Зиновьева и Каменева, впихнули в общей сложности 18 человек (для начала этой цифры оказалось достаточно) и к этим двум «главным» евреям добавили еще пятерых. Заподозрить Сталина в антисемитизме и на сей раз было невозможно – процент евреев на руководящих постах, откуда рекрутировались все новые и новые враги народа, был и в самом деле велик[25].

Однако в сколоченной параллельно, в те же самые дни, «ленинградской контрреволюционной группе» (общим числом в 843 человека), главным образом, кстати сказать, не из партийных функционеров, а из среды рабочих и служащих весьма среднего уровня, количество евреев не могло не обратить на себя внимания: оно превысило 60 процентов. Но и это еще можно было бы при желании объяснить особой, «специфически еврейской», приверженностью к оппозицинности.

Однако произошло событие, для тогдашней советской реальности знаменательное. В группу, отобранную для первого судебного процесса, вошло 17 евреев из 77 привлеченных к ответственности, и впервые за годы большевизма они были обозначены по своей этнической принадлежности[26]. Среди обвиняемых (и обвиненных) была и Сарра Равич[27].

Здесь я позволю себе сделать одно отступление, связанное с моими личными воспоминаниями. Оно имеет самое прямое отношение к теме.

В 1956 году, когда началась кратковременная хрущевская «оттепель» и стал активно развиваться процесс реабилитации жертв Большого Террора, моя мать, которая в качестве адвоката много занималась делами такого рода, предложила мне поехать вместе с ней на встречу с одной, вернувшейся из лагеря, жертвой. Эта жертва, как объяснила мама, нуждалась в ее помощи. Обычно, естественно, не она ездила к своим клиентам, а те приходили к ней. Но женщина, которая ее сейчас ожидала, не могла передвигаться, и мама не просто из сострадания, а из уважения к ее драматичной судьбе, вызвалась поехать сама. Я, к тому времени тоже адвокат, помогал ей в ведении этих дел, оттого и поехал с нею.

Просившая о помощи женщина пребывала не в своей квартире (таковой у нее все еще не было), а у знакомых, живших в знаменитом Доме на набережной, то есть гигантском Доме правительства, три четверти обитателей которого в тридцатые годы переместились или в безымянные могилы, или в Гулаг. Нас встретила укутанная в два пледа, несмотря на июльскую жару, согнувшаяся в три погибели, скрючившаяся, совершенно седая женщина с поразительно живыми – по-молодому живыми – глазами, сохранившая столь же молодой, задорно молодой, голос. Ее звали Сарра Наумовна Равич.

Точнее, ее звали ОЛЬГА Наумовна. Саррой она оставалась только по паспорту, в быту же и на работе она для всех была Ольгой. Ничего не тая, она объяснила, что партийная, агитационная работа, которой ей пришлось заниматься многие годы, не допускала фиксирования внимания аудитории, да и просто всех, с кем она то службе общалась, на ее национальной принадлежности. «Это мешало бы пропагандистскому эффекту», – объясняла – по своей, кстати, инициативе – она, хотя мне казалось, что и объяснений никаких не требовалось: называй себя, как хочешь, кому какое до этого дело?! Но так, вероятно, казалось только мне.