Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Я хорошо знал жену Льва Квитко – Берту Самойловну: в пятидесятые годы моя мать вела дело по реабилитации ее мужа. С его слов Берта рассказывала, какие ужасные впечатления вынес Квитко из своей крымской поездки: антисемитизм, с которым он там столкнулся, притом обкомовский и райкомовский, не укладывался в его голове. Больше всего его потрясли высказывания партийных князьков такого типа: «почему евреи так рвутся сюда, на курорты, – ведь Крым не их, а наша общая, всесоюзная здравница».

Бесполезно было доказывать невеждам и хамам, что еврейская община (караимы) существовала в Крыму с XIII века – в нескольких километрах от Бахчисарая, бывшей столицы Крымского ханства, то есть именно там, где жили татары: бок о бок с ними (аналогия с Палестиной поразительная!). Что со временем именно здесь караимы создали и пещерный город Чуфут-Кале («еврейская крепость») – в виде памятника истории и архитектуры он существует еще и сейчас. Что еврейская община в Крыму просуществовала до 1925 года – остатки были рассеяны среди населения северного Крыма, но нацисты находили евреев и в местах, заселенных вроде бы целиком татарами (например, в Джанкое). И что еврейские колхозы были организованы здесь не на пустых землях, а на местах бежавших от большевиков немецких и болгарских колонистов: никто другой восстанавливать разрушавшиеся хозяйства не захотел.

Квитко говорил жене, что «диалог с антисемитами исключался напрочь» в силу полной бесперспективности, и что они, по его убеждению, чувствовали за спиной не только поддержку Москвы, но и прямое указание, которое им, несомненно, было дано.

«Он приехал из Крыма совершенно больной, – рассказывала Берта Самойловна, – и с чувством полной обреченности. Предстоящая катастрофа была для него очевидной, вопрос состоял только в том, как скоро она наступит».

Между тем ЕАК все еще пребывал в состоянии радужной эйфории. В том же состоянии находились и те, кто по советской терминологии именовался еврейской общественностью. Эта слепота тем более непонятна, что одновременно разыгрывалась другая драматичная история, которая была столь очевидной, что могла, казалось бы, остудить слишком горячие головы.

Еще в сорок втором – сорок третьем годах, когда поток информации о гитлеровском геноциде по отношению к советским и европейским евреям достиг своего апогея, родилась идея создать об этих зверствах «Черную книгу»: сборник соответствующих документов и свидетельских показаний. В равной мере эту идею активно проталкивали и в Москве, и в Нью-Йорке. Она не встретила возражений в кремлевских верхах, так что Михоэлс и Фефер, разумеется, с согласия Берии, спокойно могли ее обсуждать со своими собеседниками в США.

В начале 1944 года работа была в основном закончена, и рукопись отослана в Нью-Йорк: предполагалось, что оба издания – русское и два американских (на английском и на идиш), с предисловием Альберта Эйнштейна и с участием, в качестве авторов статей – Элеоноры Рузвельт, Томаса Манна, Лиона Фейхтвангера – выйдут одновременно. Книгу составляли Илья Эренбург и Василий Гроссман, в обработке материалов и литературной записи рассказов очевидцев принимали участие не только писатели-евреи: Павел Антокольский, Вера Инбер (Шпенцер), Вениамин Каверин (Зильбер), Маргарита Алигер, Владимир Лидин (Гомберг), Лев Озеров (Гольдберг), но и видные писатели русского происхождения: Андрей Платонов, Всеволод Иванов, Константин Симонов, Лидия Сейфуллина, Владимир Ильенков, Мария Шкапская и другие.

Подготовленные материалы направлялись в ЦК и в цензуру – из рукописи методично вычеркивались все упоминания о коллаборационизме русских, украинцев и белоруссов с оккупантами, об их участии в уничтожении евреев. Кремль панически боялся признать, сколь сильны были антисемитские настроения, умело разжигавшиеся гитлеровцами именно на антисоветской почве, и того, – прежде всего того, – что еврейство ассоциировалось с советской властью. И, конечно, Сталин никак не хотел выделять страдания только одного народа, тем самым как бы умаляя меру страданий других.

Однако американское издание, хотя и в покалеченном советской цензурой виде, все-таки вышло, «Черную книгу» приняли также к изданию в Париже, Бухаресте, Софии, но разрешение на русское издание в ЦК всячески затягивали, и трудно понять, почему это никак еаковцев не насторожило[43].

Тем временем почта ЕАК ежедневно пополнялась огромным количеством писем практически одного и того же содержания. Авторы писем рассказывали о том лютом антисемитизме, который стал неприкрыто заявлять о себе на всей территории Советского Союза, но прежде всего в тех областях, которые были освобождены Красной Армией от нацистских оккупантов. Начать с того, что евреям всячески чинились препятствия для их возвращения в покинутые ими места. Без так называемого персонального вызова, без включения в утверждавшийся партийными органами и органами госбезопасности список возвращающихся домой или – на худой конец, без специального разрешения местных властей реэвакуация в период с 1943 по 1946 год была совершенно невозможна, особенно в Москву, Ленинград и Киев.

Об этом очень подробно рассказано в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

Но иным это все-таки удавалось. Прибывших ждал не просто ледяной – погромный прием. Им открытым текстом предлагали возвращаться в «свой Ташкент» – название этого города продолжало оставаться синонимом еврейского «дезертирства» – или в лучшем случае, «в свой Биробиджан» («своего» Тель-Авива тогда еще не было). Обращения к местному начальству не давали никакого положительного результата. Более того, часто партийные князьки встречали жалобщиков еще более злобным потоком брани, оскорблений и издевательств, чем бывшие соседи.

Писем, где об этом рассказывается с душераздирающими подробностями, немало в моем семейном архиве – их получала моя мать, к которой обращались за юридической помощью пострадавшие от советского антисемитизма из различных областей Украины, из входивших в Российскую Федерацию – Ростовской области и Краснодарского края. Самое поразительное состоит в том, что такие письма приходили и из Житомирской области, первым партийным секретарем которой беспримерно хитрый и предусмотрительный Сталин назначил еврея Моисея Спивака: кто теперь мог бы доказать сталинский антисемитизм?

Но, естественно, в ЕАК таких писем приходило в десятки, в сотни раз больше. Отвыкнув от антисемитских акций властей за двадцать лет, предшествовавших войне, а тем более ощутив себя жертвами фашистского геноцида в антифашистской войне, которую вел Советский Союз, эти люди не могли представить себе, что погромная инициатива идет откуда-то сверху. Им казалось, что все это проявления какого-то замаскированного фашистского «недобитка» или не разоблаченного вовремя, очередного «врага народа», о чем официально существующий Еврейский Антифашистский Комитет должен незамедлительно информировать высшие сферы и госбезопасность для принятия мер. И тот информировал – очень деликатно и осторожно, страшно боясь разгневать высокое начальство.