Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

А как раз в Ленинграде на Сталинскую премию был выдвинут спектакль, имеющий к узкой специальности Голубова самое прямое отношение: балет Михаила Чулаки «Мнимый жених». Ситуация сложилась поистине абсурдная: специалист по балету не едет смотреть балет, но отправляется на просмотр драматической эпопеи на партизанскую тему и прилагает все усилия, чтобы затащить туда Михоэлса…

Горе, постигшее театральную Москву, удар, который она ощутила, заслонили эти, слишком неуместные для такого случая, подробности. Потом об этом и вовсе забыли.

Все близкие к Михоэлсу люди вспоминают, что и он, и Голубов уезжали с очень большой неохотой и дурными предчувствиями – как странно это сочеталось с энергичными уговорами Голубова о совместной поездке именно в Минск!

Поезд уходил вечером, и почти весь день Михолэс провел в театре. Поездка предполагалась весьма короткой, но он старался завершить все мелкие, повседневные и рутинные дела так, словно ему предстояло очень долгое отсутствие. Наибольшее впечатление (разумеется, впоследствии) произвел на близких его неожиданный прощальный визит к академику П. Л. Капице. Они действительно были очень близки, но им случалось порой не видеться неделями и месяцами, и нет никакого разумного объяснения, что заставило Михоэлса за два или три часа до отхода поезда специально заехать к Капице, чтобы проститься, в сущности, на несколько дней.

Этот поистине мистический эпизод поражает еще больше в сочетании с информацией, полученной мною в самом конце восьмидесятых годов от старшего следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР – Сергея Михайловича Громова. Он рассказал мне – в присутствии моего коллеги Юрия Щекочихина, вместе с которым мы были у него в гостях, на воскресном обеде, – что в системе госбезопасности, внутри отдела по ликвидации «изменников» и перебежчиков, существовала группа, особо законспирированная, руководимая некоей супружеской четой, непосредственно отрабатывавшая механизм убийств «особого назначения» и осуществлявшая разработанные ею планы. Она и была заангажирована на выполнение столь ответственного спецпоручения.

Эта группа, создавшая план «операции Михоэлс», пять лет спустя, в начале пятьдесят третьего, готовила (похоже, и подготовила) убийство Капицы. Лишь смерть Сталина и последовавшее изменение политической ситуации, когда перед Лаврентием Берией – заклятым врагом Капицы, встали совсем другие проблемы, помешали осуществлению этого плана.

Берия, руководивший всей ядерной наукой и техникой страны, – не мог простить Капице его отказ участвовать в создании атомной бомбы. Позже, кстати сказать, другой великий физик, академик Абрам Иоффе, также пригрозил отказом участвовать в осуществлении военных проектов, если ученых насильственно будут втягивать в травлю своих коллег еврейского происхождения. Поток ранее засекреченной информации, вызванной, пусть и крайне ограниченным, открытием архивов, а также многочисленные публикации, авторами которых явились сами бывшие деятели Лубянки, позволяют раскрыть инкогнито той самой супружеской четы.

Скорее всего, Сергей Михайлович Громов имел в виду генерала Павла Судоплатова и его жену, кадровую чекистку Эмму Каганову[13]. Судоплатов был тогда начальником так называемого управления по проведению спецопераций (точное название: «Служба ДР», то есть «Диверсия и террор»), именно он, вместе со своими сотрудниками Наумом Эйтингоном и другими, по личному указанию Сталина разработал сценарии уничтожения Троцкого, руководителей украинского национального движения, некоторых «особо опасных» иностранцев.

Он знал в точности, как готовилась и как осуществилась «операция Михоэлс», и в своих позднейших мемуарах чуть-чуть приоткрыл завесу этой кошмарной тайны, но старательно вывел себя из числа главных участников операции.

Предполагая отправиться на вокзал прямо из театра, Михоэлс, однако, в последнюю минуту изменил свой замысел и заехал домой проститься с женой. Современники вспоминают, что у Михоэлса в этот день лицо было «гиппократовым», то есть отмеченным печатью смерти. Конечно, не исключено, что это аберрация памяти, вызванная всем тем, что стало известно позже. Однако есть свидетельства, которые позволяют поверить в реальность мрачных предчувствий отправлявшегося на Голгофу Михоэлса.

Родные вспоминают, что за несколько недель до трагедии ему звонили какие-то люди и предупреждали о том, что его ждет близкая смерть.

Фаина Раневская, абсолютно не склонная к фантазиям и фальсификациям, рассказала уже во время хрущевской «оттепели»: незадолго до поездки в Минск Михоэлс сообщил ей, что «получил анонимное письмо с угрозой убийства».

Но у тех, кто готовил убийство, не было никакого резона «спугнуть» будущую жертву, их задача состояла, наоборот, в том, чтобы усыпить бдительность, успокоить. Скорее всего, и письмо, и анонимные звонки содержали не угрозу, а предупреждение об опасности, высказанное в форме угрозы: люди, преклонявшиеся перед чистейшим и талантливейшим человеком, могли находиться и среди тех, кто что-то знал про готовившееся убийство. Объяснить иначе эти сигналы я не могу.

7 января проводить Михоэлса на Белорусский вокзал пришло немало людей. Кроме дочери и жены еще и ведущий актер театра Вениамин Зускин, писатели Василий Гроссман и Александр Борщаговский, поэт Семен Липкин… Но, вне всякого сомнения, провожавших было намного больше, они изображали пассажиров, железнодорожников, носильщиков, лотошников. Борщаговский вспоминает, что перед самым отходом поезда Голубов внезапно приник к нему, провел рукой по воротнику пальто и прошептал: «Как я не хочу ехать! Не думал, не собирался, не хотел!» Догадался, наверно, – с фатальным уже опозданием, – что соучастники и свидетели преступления неизбежно отправляются вслед за жертвами.

К сожалению, каждый час пребывания Михоэлса в Минске ни в одном доступном мне документе не отражен. Известно лишь, что на третий день своего пребывания, 11 января, он последний раз позвонил домой, в Москву, и среди прочего сообщил то, чему поначалу родные не придали особого значения. Он сказал, что утром, в гостиничном ресторане, за завтраком, неожиданно увидел своего заместителя по ЕАК Ицика Фефера, с которым четырьмя днями раньше простился в Москве, передав ему на время своего отсутствия «бразды правления» в комитете. Ни о какой поездке Фефера тоже в Минск речи не шло, да и делать там ему было абсолютно нечего. Но самое поразительное состояло в том, что, как сообщил Михоэлс, Фефер сидел, уткнувшись в газету, и сделал вид, что его не заметил.

Почему же Михоэлс сам не подошел к нему? Ведь исключить такую возможность сочинители сценария не могли, и, значит, на этот случай была заготовлена какая-то версия. Вероятнее всего, Михоэлс все-таки подошел, разговор, пусть мимолетный, состоялся, но он не стал посвящать в него близких по телефону, отложив рассказ до встречи в Москве.