Николай Никитин - Северная Аврора

Но смутное беспокойство, охватившее его, все-таки не проходило. С этим чувством он и уснул.

Утром на палубе «Марата» состоялся митинг. Его открыл Фролов. Затем выступали представители штаба, бойцы, речники, матросы, рабочие вологодских заводов и железнодорожники. Ненависть к интервентам сквозила в каждом их слове. «Просчитались господа вильсоны, – подумал Фролов. – Поддержки в нашем народе они никогда не найдут».

Оркестр, приглашенный из гарнизона, играл «Интернационал». Речи на митинге, возбужденные лица людей, мощные звуки «Интернационала» – все говорило о предстоящих боях, призывало к борьбе и подвигам. Многие ораторы упоминали имя Павлина Виноградова. Чувствовалось, что оно притягивает к себе людей, как магнит. Даже в резолюции было сказано: «Мы идем на помощь Павлину Виноградову». Семенковский, который тоже присутствовал на митинге, услыхав эту фразу, поморщился, но смолчал. «Эге, брат, – заметив недовольную гримасу Семенковского, подумал про себя Фролов, – да у тебя личные счеты… Ну, с этим я справлюсь!» Смутное чувство тревоги, которое так мучило его вчера, стало понемногу затихать. «Приеду на место, познакомлюсь с Виноградовым и тогда разберусь в обстановке».

В Котлас была отправлена телеграмма: «Двадцать восьмого буду в порту, караван должен быть готов, возьму его с ходу, не задерживаясь. Примите меры. В случае неисполнения виновных передам трибуналу. Комиссар Фролов».

В тот самый день, когда «Марат» отчаливал, в Вологду пришел очередной номер «Правды» со статьей Ленина «Письмо к американским рабочим».

Перед отъездом Фролову с трудом удалось, как большую редкость, достать один экземпляр газеты. Статья Ленина оформила, отлила, как отливают в форму металл, все мысли и чувства комиссара. Взволнованный этой статьей, он сидел у себя в каюте и не замечал берега, плывущего перед раскрытым окном.

Ленин писал о том, что все мировые события связаны сейчас с политикой американских миллиардеров. Они в центре всего. Они делают все возможное, чтобы погубить ненавистную им рабочую республику. Остальные страны, вместе с Англией участвующие в походе против Советской России, – только данники этих современных рабовладельцев.

«Да, – с волнением думал Фролов, поднимаясь с койки и подходя к окну. – Это письмо необходимо нам, как воздух… Для жизни необходимо… и не только нам… всему человечеству».

В каюту вошел Драницын.

– Довольны, что в новый поход? – спросил Фролов, закуривая предложенную ему папиросу.

– Очень, – затягиваясь табачным дымом, ответил Драницын. – Только теперь я буду воевать как настоящий офицер.

– То есть?

– Ну, как мозг армии, а не как толковый фельдфебель… В плане двинских операций, который разрабатывался в Вологде, есть кое-что и мое. Господа из генерального штаба приняли одно мое предложение.

– А вы, оказывается, честолюбец! – Фролов улыбнулся.

– Да, я честолюбив, – признался Драницын. Ни одна черточка в его лице не дрогнула. – Я ничего не хочу скрывать. Не люблю лжи. Это не в моих правилах. Принимайте меня таким, каков я есть… Но я не считаю честолюбие пороком и не стыжусь его… Используйте его, если хотите.

Драницын тоже улыбнулся, показав неровные, но очень белые зубы.

– Я ведь тоже задыхался в царской армии и часто дивился долготерпению солдат… Осенью семнадцатого года, когда солдаты стали бросать фронт, многие офицеры вопили: «Где у них честь родины?» А я удивлялся тому, как наш солдат держал фронт почти три с половиной года, проливая кровь неизвестно из-за чего. Ведь вся эта царская камарилья, все эти немчики, немка-царица, все эти полковники Мясоедовы, Вырубовы, министры Сухомлиновы продавали русскую армию оптом и в розницу. Разве не бесчестьем и позором для родины был дурак царь?… А теперь опять ползет на нас вся эта заграничная рвань… Кто спас их под Верденом? Русский солдат. Забыть об этом – подлость! Теперь господа Краснов, Деникин и прочие зовут спасать Россию… Какую? Для кого? Опять быть холуем у этих торгашей? Нет, благодарю. Не желаю!

Фролов пытливо посмотрел на Драницына.

– Я чувствую, вы смотрите на меня недоверчиво. Да мне русский солдат, русский крестьянин гораздо ближе, родней, чем какой-нибудь отъевшийся купчина. Возьмите хотя бы Тихона, вот народ как относится к варягам. Как он предан своей родине!.. И я такой же простой русский человек…

Наступило молчание. Драницын шагал по каюте. Закурив новую папиросу, он присел на койку к Фролову, дотронулся до его плеча и тихо сказал:

– Не поймите меня превратно… Ну вроде того, что я, как прислуга, перешел к новому хозяину и подлизываюсь. Хотите, товарищ комиссар, я вам не по анкете свою жизнь расскажу? Может быть, ухлопают меня… По крайней мере будете знать, с кем имели дело…

И, не дожидаясь ответа, Драницын начал рассказывать.

– Отец мой был мелким чиновником артиллерийского ведомства. Служил он на арсенальном заводе. Носил даже серую, вроде офицерской, шинель с узкими серебряными погончиками. Кто он был по всей своей сути? Да никто… Бедняк, чиновник, каких тысячи. И возмечтал он сделать своего сынка офицером-артиллеристом. Всем кланялся, у какого-то начальства ползал в ногах, чтоб меня приняли в кадетский корпус. И выплакал. Я был принят. Наступил тысяча девятьсот пятый год. Не знаю, что за хмель вскружил тогда голову отцу? Вместе с рабочими он участвовал в демонстрации и даже нес красное знамя. Это было невероятно! Это был скандал!.. Администрация завода всячески издевалась над ним и прозвала его «декабристом». В тысяча девятьсот седьмом году отца прогнали со службы. Получив волчий билет, он кое-как устроился приемщиком на почту. Меня тоже исключили из корпуса. Но отец хотел, чтоб я учился в гимназии. И даже каким-то образом добился бесплатного обучения.

Жили мы нищенски. Но отец продолжал твердить мне: «Леонид, ты будешь офицером». Еще мальчишкой я уже вырабатывал в себе эти замашки… Гимнаст! Отлично фехтовал! В конце концов мне и самому захотелось стать офицером, только не в пехоте-матушке. Я мечтал стать ученым офицером. Артиллеристом!

Затем юнкерские годы… Я поступил в Константиновское артиллерийское училище. Больше всего я боялся, чтобы кто-нибудь из моих товарищей-юнкеров не проследил, где я живу, не заглянул бы ненароком в нашу жалкую берлогу на Песках… Держался я особняком. «Рак-отшельник», – так меня прозвали. А дома пьяный отец твердил всегда одно и тоже: «Леонид, ты забьешь всех этих щелкунчиков».

Квартирка наша достойна особого описания. На заднем дворе… Грязная лестница, где вечно пахнет кошками. Одну из наших комнатенок мать сдавала. Жильцы наши были такие же нищие, как и мы: то ремесленник, то бедная курсистка, то актриса, потерявшая место, то продавщица из колбасной. Это был ноев ковчег с переменным составом.