Паулина Гейдж - Дворец грез

Так как Гуи не смог прийти по вызову фараона, я подумала, что меня могут вызвать в качестве помощницы дворцового врачевателя. Рамзес высоко ценил мои целительские умения, и ни разу за то время, что я разделяла его ложе, он не советовался ни с одним из других врачевателей. На следующий день я послала Дисенк к Амоннахту и предложила свои услуги, потому что показалось бы странным, если бы я не сделала этого, и потому что сгорала от желания узнать, в каком состоянии пребывает владыка. Но мое предложение было вежливо отклонено. Через несколько дней после смерти Хентмиры я услышала, что Мастер вернулся и немедленно явился осмотреть царя. Он советовался с его личным врачевателем, но не делал попыток навестить меня или прислать сообщение. Я начала бояться.

Хентмиру забрали в Дом Смерти, но причитания по ней не наполняли гарем, хотя несколько дней во дворах стояла сдержанная тишина. Я старалась не думать о том, какое это потрясение и горе для ее семьи, или об устрашающем, но неизбежном надругательстве над прекрасным юным телом, которое бальзамировщики будут готовить к погребению. То ли потому, что фараон был слишком болен, чтобы думать об этом, то ли потому, что это было не в традициях гарема, но из дворца не поступило официального объявления о соблюдении положенных семидесяти дней траура.

Мне стали сниться странные сны, будто я иду по траве, но мои ноги отрываются от земли, и я лечу, проплывая над стенами гарема и взмывая высоко над дворцом. Видение было очень яркое. Я видела внизу царский дворец со всеми прилегающими постройками и территориями в оазисе зеленеющих деревьев, потом пыль и суету городских дорожек вдоль вод Авариса. Видела дом Гуи. Дрейфуя на запад, я видела Нил, широкой серебряной лентой струящийся к югу в раскаленном мареве, а потом наконец осознавала, что лечу в воздухе, картина перед моим взором бледнела, и ко мне подступал страх, тогда я камнем падала вниз и приземлялась на траву в своем дворе; падение было таким стремительным, что от удара о землю у меня ломались ноги, и тогда я просыпалась от боли, вся в поту и в слезах.

Мне приходилось бороться с желанием поселиться под дверью царской опочивальни. Я не хотела ни есть, ни пить, ни спать, ни ухаживать за сыном, ни одеваться, ни краситься. Не хотела делать ничего, пока не узнаю, что происходит за теми запретными кедровыми створками, в которые я часто входила с такой беспечностью.

Раз за разом я прокручивала в голове события последних нескольких дней. Достаточно ли мышьяка дал мне Гуи? Почему Хентмира умерла, если у нее с ядом соприкасались только руки, а царь, который, без сомнения, был весь вымазан маслом, выжил? Неужели божественное происхождение спасло его? Или это боги, распознав в нем одного из своих, ослабили действие яда?

Обдумывая эти вопросы с той лихорадочной, навязчивой настойчивостью, с которой я теперь думала обо всем, я решила, что из них двоих Хентмира получила несколько большую дозу. Ей приходилось смазывать руки маслом несколько раз, а части его тела лишь однократно подвергались воздействию мышьяка. Надо было раньше подумать об этом. И Гуи следовало это предвидеть. Я проклинала себя за свою полнейшую глупость, но, поскольку новостей из дворца по-прежнему не было, я продолжала верить, что царь может в конце концов и умереть.

Настроение в гареме было мрачное. Женщины не могли ни о чем говорить, кроме состояния здоровья фараона. Из всех келий доносились ароматы курящихся благовоний — это их обитательницы молились перед жертвенниками. Они по-прежнему собирались на лужайке, но разговоры вели тихие и серьезные. Я приказала Дисенк проводить как можно больше времени среди личной прислуги фараона. Они, конечно, держались обособленно, были хорошо вышколены и осторожны в словах, но они наверняка тоже сплетничали между собой, и, кроме того, разве Паибекаман не был одним из них?

Три дня подряд Дисенк приносила только самые неопределенные вести. Гуи и врачеватель держали совет. Царя все еще рвало, и он держался за голову. Во всех храмах молились о здоровье царя. Но на четвертый день она смогла рассказать кое-что определенное.

— Мне удалось поговорить с дворецким, которому приказали осмотреть всю еду и питье, которые отведал владыка в день, когда занемог, — сообщила она, ловко подавая мне на стол вечернюю трапезу. — Вызывали раба, что пробовал каждое блюдо и вино из каждого кувшина, из которого царю наливали вино. У него не оказалось никаких похожих симптомов. — Она искоса взглянула на меня. — Теперь подозревают отравление и проверяют всех, кто входил тогда в покои Рамзеса. Также тщательно проверяют его одежду, прочие принадлежности и косметические средства.

Я тупо смотрела на тарелки с латуком и сельдереем, аппетитно дымящейся жареной рыбой и луком, на маслянистые финики в медовом сиропе. В ароматной чаше для полоскания грациозно плавал розовый лотос, я различала его нежный запах. О том, чтобы положить в рот что-нибудь из еды, невозможно было даже подумать.

— Подозрение не может пасть на Хентмиру, — еле слышно прошептала я. — Она умерла. Значит, я в безопасности.

— Возможно. — Дисенк поклонилась и отступила за кресло, где всегда стояла, прислуживая мне за столом. — Но фараон поправляется, Ту. Он хорошо спал сегодня днем и смог выпить немного молока.

Я оцепенела, не в силах даже поднести руку к листику салата, что лежал передо мной, подрагивая от движения воздуха.

— Поговори с Паибекаманом, — сказала я и не узнала своего голоса — такой он был слабый и тонкий. — Спроси его, что он сделал с банкой масла.

— Я хотела это сделать, — ответила она, — но его нигде нет.

Мне не было видно ее лица.

И еще два дня я несла тяжесть нависшего надо мной ужаса, которая с каждым проходящим часом только росла. Наши отношения с Дисенк были такими же дружескими, как всегда, правда, она говорила со мной меньше обычного, хотя, может быть, мне это только казалось.

О выздоровлении фараона было объявлено публично: вестник огласил новость в каждом дворе гарема; и женщины с видимым облегчением вернулись к праздной болтовне. Я тоже попыталась погрузиться в мелкие заботы, которыми заполняла свое время прежде, но с ужасом поняла, что все они приобрели какие-то мистические свойства. Каждое мое слово и каждое действие имели глубокое, неясное значение, будто они относились вовсе не ко мне. Даже Пентауру, когда я держала его на руках, целовала и прижимала к себе его пухленькое тельце, казалось, был ребенком другой женщины, в другом времени, и чем крепче я прижимала его к себе в нарастающей панике, тем сильнее ощущала, что мое тело становится все более неосязаемым.

Какой-то еще сохранившей ясность частью сознания я понимала, что с каждым проходящим мгновением я все дальше от угрозы разоблачения, знала, что должна расслабиться и почувствовать себя в безопасности, но вместо этого ужас нарастал, и с ним подступала странная уверенность, что рок уже настиг меня, что каждый мой прожитый спокойный час заимствован или украден из той мирной и полной обещаний жизни, которую я вела хентис тому назад.