Иван Франко - Захар Беркут

Положение воистину было ужасное, казалось, даже безвыходное. Отец ее — предатель, слуга монголов; она в монгольском лагере, наполовину гостья, наполовину пленница и во всяком случае круглая сирота. Ибо даже последняя ее опора — непоколебимая вера в свой пророческий сон, в материнское благословение и в свое любовное счастье с Максимом, — эта вера теперь, при холодном размышлении, начала колебаться, кровью обливая ей сердце. С каким лицом предстанет она теперь перед Максимом? Какими словами объяснит ему свое — вольное или невольное — пребывание в монгольском лагере? Как змеи, жалили ее сердце эти вопросы, и она дала волю слезам и плакала так, словно с жизнью своею прощалась.

Отец тихими, осторожными шагами приблизился к ней, положил руку ей на плечо, — она не поднимала головы, не двигалась, не переставала плакать.

— Дочка, Мирослава, — сказал он, — не плачь! Даст бог все еще хорошо будет!

Мирослава, словно не слыша ничего, сидела неподвижно, холодная, безучастная.

— Забудь этого смерда! Прекрасное будущее ждет тебя, а он… Что он? Завтра в полдень он падет мертвым от моего меча.

— Кто? — вскрикнула Мирослава раздирающим душу голосом.

Боярин испугался этого крика и отшатнулся от дочери, которая вскочила с ложа.

— Кто падет мертвым? — повторила она. — Он, Максим? Ты собираешься напасть на Тухлю?

— Да нет же, нет! — отнекивался боярин. — Кто сказал это тебе?

— Ты сам сказал! — наступала на него Мирослава. — Отец, скажи мне правду, что ты задумал? Не бойся за меня! Я теперь и сама уже ясно вижу, что не могу принадлежать Максиму, из-за тебя не могу! О, ты умен, ты хитер! Ты добился своего! Не потому я не могу принадлежать Максиму, что выше его по рождению, о нет! Я ниже его, я чувствую себя бесконечно ниже его, потому что он чистый, честный человек, а я дочь изменника, а может быть, и сама изменница! Да, отец! Ты очень хитер, так хитер, что даже самого себя перехитрил! Ты говоришь, что моего счастья хочешь, а сам убил мое, счастье. Но пусть будет так! Какая от меня польза! Только скажи мне, что ты замыслил против него?

— Да ничего, совсем ничего! Он теперь, может быть, уже где-нибудь далеко в горах!

— Нет, нет, нет, я не верю тебе! Скажи мне, на чем вы порешили с монголами?

— Говорили о том, каким путем итти в Угорщину.

— И ты хочешь выдать им тухольскую дорогу, чтобы отомстить тухольцам!

— Глупая девушка, для чего я стану мстить им! Слишком ничтожны они для моей мести. Я хочу переправить монголов в Угорщину, ведь чем скорее уйдут они из нашего края, тем меньше разорят здесь.

— О, конечно, конечно! — воскликнула Мирослава. — А по возвращении доконают все, что теперь оставят в целости! И ты ведешь их в Тухлю теперь же, немедленно?

— Нет, не в Тухлю. Я веду только один маленький отряд, чтобы окружить вход в Тухлю.

— Кто владеет воротами, тот хозяин всего дома! Понятно теперь! Ведь ты сам сказал недавно, там, в горах, что завтра Максим собирается вместе с тухольскими молодцами разрушать наш дом. А ты хочешь вместе с монголами напасть на него, убить его…

Боярин уставился на нее изумленным взором; он начинал побаиваться, уж не ведьма ли его дочь, если она так быстро разгадала его замысел.

— Дочка, забудь о нем! — сказал боярин. — Что ему суждено, то и сбудется.

— Нет, отец, этим ты не собьешь меня! Я поеду, поеду в Тухлю, я предостерегу его, спасу его от твоей западни! А если он в нее попадет, я стану рядом и буду защищаться вместе с ним до последнего вздоха против тебя, отец, и твоих мерзких союзников.

— Девушка, ты безумна! — крикнул боярин. — Смотри, не доводи меня до гнева! Наступила решительная минута.

— Что мне твой гнев! — ответила холодно Мирослава. — И какое еще зло ты мне можешь причинить после всего, что тобою сделано? Если ты убьешь меня, это будет лишь благодеянием, ибо все равно мне не жить. Пусти меня!

— Нет, оставайся тут, неразумная!

— Да, оставаться тут, пока ты спокойно не умертвишь того, кто мне дороже моей собственной жизни! О нет, я не останусь!

— Останься! Богом клянусь тебе, что не подниму своей руки на него!

— О, я знаю, знаю, что это означает! — воскликнула Мирослава. — Ну, разумеется, ты боярин, как же тебе поднять руку на смерда? Но своим диким друзьям ты прикажешь все их отравленные стрелы направить ему в грудь!

— Нет! Если уж ты так дрожишь за его участь, то еще раз клянусь тебе, что ни я, и никто из моей дружины не тронет его даже пальцем, как бы он ни нападал на нас! Довольно тебе этого?

Мирослава стояла, раздираемая безумной душевной тревогой, и не могла больше произнести ни слова. Разве она знала, достаточно этого ей или нет? О, с какою радостью она птицей полетела бы к нему, нежным щебетом предупредила бы его! Но это было невозможно. Отец ее взял свое оружие и, выходя из шатра, сказал:

— Дочка, еще раз говорю тебе и заклинаю тебя: оставайся в таборе, пока я не ворочусь, а затем поступай, как хочешь. А теперь прощай.

Он вышел, и полог из кошмы, служивший дверью, беспокойно заколебался ему вслед. Заломив в отчаянии руки, словно олицетворение горя и безумной тревоги, стояла Мирослава посреди шатра, наклонясь вперед и открыв уста, ловя ухом стук копыт, становившийся все глуше, по мере того как удалялся на юг монгольский отряд, который вел ее отец на погибель Тухольщине.

С тяжелым сердцем шагал Максим Беркут посреди небольшого отряда тухольских молодцов, шедших выполнить волю общины. С детства Максим рос в глубоком сознании своего единства с общиной и святости общинной воли; оттого и теперь, когда, так некстати для его чувства, на него пал почетный выбор — согнать с общинной земли врага общины, которого видели тухольцы в лице боярина, — и теперь Максим не посмел отказаться от этого поручения, хотя сердце его разрывалось на части при одной мысли, что он должен будет встретиться с Мирославой и с ее отцом, как с врагами, что ему, может быть, придется драться с боярскими лучниками или даже с самим боярином, проливать человеческую кровь на глазах той, за которую он сам готов был отдать до капли свою собственную кровь. Правда, он твердо решил выполнить свое поручение как можно спокойнее и не доводить дела до кровопролития, но кто же мог поручиться за то, что боярин, зная его слабое место, не будет сам искать поводов к этому? Так могло произойти скорее всего.

«Но нет, — думал Максим, — если он захочет моей крови, я не стану защищаться, я добровольно подставлю ему свою грудь, пусть разит! Жизни он не хочет мне дать, так пусть дает смерть! Прощай, моя Тухольщина! Прощай, отец мой, сокол сизый! Прощайте, братья и товарищи мои! Не увидите уже вы больше Максима, а, услышав про мою смерть, погрустите и скажете: он погиб за благо общины! Но вы не узнаете, что я сам желал и искал смерти!»