Акакий Церетели - Баши-Ачук

— Да ты с ума сошел, что ли? Я и без тебя это прекрасно знаю!

— Да нет, ваша милость, я ведь не о том…

— Что с тобою, Заал? Как ты не понимаешь? — вмешалась княгиня. — Он же говорит о том, что видел именно их во сне…

— Во… сне? — переспросил Заал, раскрыв рот от удивления.

— Да, мой господин, — подтвердил отец Кирилл и снова рассказал свой сон, Эриставы слушали и удивлялись.

Когда священник в заключение поведал о том, как, войдя в храм, он увидел перед царскими вратами останки трех погибших героев, Заал вдруг перебил его:

— А третий? Кто же был третий? Ты его не узнал?

— Да, теперь, когда вижу их, я вспомнил и третьего. То был ваш зять. Поистине он!

— Бидзина Чолокашвили? А меня там не было?

— Нет, ваша милость, не было.

— А тот неведомый всадник был, верно, святой Георгий, — сказала княгиня, указывая на образ. — Да не лишит он вас своей милости и да поведет он вас!

Эриставы глубоко задумались. Они как бы оцепенели и долго не могли вымолвить ни слова. Наконец, Элизбар обратился к Заалу:

— Что скажешь теперь?

— Да исполнится воля господня! Что могу сказать? Вижу тут чудесное знаменье… Но достаточно и вас троих! Сами слышали: я тут лишний. Против царя не пойду, но не стану препятствовать, если кто-нибудь из моих людей по внушению отца Кирилла последует за вами. При том я ведь о сем и знать ничего не знаю! — Князь засмеялся. — Отец Кирилл! Надеюсь, мои люди пойдут за тобой, если ты призовешь их и станешь во главе с крестом в руках.

— Во имя господне! — сказал священник и, перекрестившись, приложился к иконе.

— Аминь! — воскликнули в один голос эриставы и тоже приложились к иконе.

Затем они снова уселись и стали совещаться: обсудили в подробностях, как и когда выступать, сохраняя в глубокой тайне все приготовления; персов решили, не поминать, а в случае надобности ссылаться на то, что имеретины, как известно, готовятся напасть на Мегрелию.

Эриставы были вне себя от радости: вещий сон, привидевшийся священнику, вселил в них надежду и бодрость.

Начался пир, достойный ксавских и арагвинских владетелей. Гости веселились до заката, а затем двинулись в путь.

На следующий день имеретин, спрятав за пазуху письмо князя Заала Бидзине Чолокашвили, вплавь — как и в прошлый раз — переправился через Арагву на новом своем скакуне, Арабуле, и умчался той же дорогой, которой давеча прибыл…

Управитель долго глядел ему вслед и бил себя в грудь.

— Ах, чтоб тебя! Выпросил у князя такого чудесного коня за свою клячу, а меня даже взглядом не удостоил! — ворчал он, досадливо качая головой.

Было время, когда в Сацеретло обитало немало именитых, богатых и сильных дворян, но никто из них не мог сравниться с Бакаром Бакрадзе. Он был предан царю, покорен своему князю, а любовью к отчизне и верностью ей завоевал славу не только себе и своей семье, но благодаря ему возвысился и весь род Бакрадзе. Возвышению Бакара способствовало и то, что Церетели поручили ему управление всеми своими владениями.

Но была у него одна печаль: дети его умирали в младенчестве. Тогда Бакар, по совету добрых соседей, назвал новорожденного сына — Глаха [7] Глаха — буквально: бедняк; уничижительное имя давалось и целью умилостивить судьбу. и посвятил его богу. И в самом деле, мальчик рос веселым и резвым, как птичка. Затем у Бакара родились еще девочки-близнецы, и он был на вершине счастья.

Но разве радость в сем мире бывает когда-нибудь долговечной? К тому же, как говорится, из одного дерева вырезают и крест и дубину. Младший брат Бакара, Кико, был человек совсем другого склада. Отбившийся от семьи пройдоха и гуляка, он не пропускал ни одного пиршества: стоило ему услышать звон стакана или увидеть дымок над кровлей, и Кико был уже тут как тут. И вот, скитаясь по окрестным деревням, он схватил где-то сороковины и занес заразу в дом. Сам-то Кико в конце концов оправился, но брат его и невестка, проболев всего неделю, распростились с сим бренным миром, а сироты их остались на попечении своего дяди. Кико завладел богатым братним поместьем и постепенно вошел во вкус привольной и обеспеченной жизни.

Девочек Бакара он отдал на воспитание в Гвимский монастырь, а мальчика предоставил самому себе: «Пусть живет, как знает, — авось где-нибудь споткнется, попадет в беду, и останется тогда мне Бакарово добро».

Однако недаром говорится: «По дереву и плод», — так и маленький Глаха с каждым днем мужал, набирался сил, и к шестнадцати годам во всей округе не было юноши, равного ему по удали и красоте.

Однажды, подходя к дворцу, Глаха еще издали увидел во дворе кучку людей, толпившихся у большого ветвистого дерева. Были здесь и князь и дворцовая челядь. Подъехав к воротам, Глаха спешился, привязал коня у ограды и почтительно подошел к своему господину.

— О, здравствуй, — крикнул ему Церетели. — Ты подоспел как раз во-время. Хвалят тебя повсюду, вот и посмотрим, каков ты на деле: ястреб мой, видишь, повис на самой верхушке, ремешком зацепился, надо его как-нибудь снять.

— Прикажите, батоно! Влезть-то на дерево, я влезу, только выдержит ли меня ветка?

— В том-то и дело! — закричали со всех сторон приближенные князя. — Взобраться и нам недолго!

— Нет, ты придумай что-нибудь другое, — заметил князь.

— Ничего не поделаешь, придется перебить ремешок пулей, — сказал Глахука, — другого выхода нет.

— Пулей? Смотри не подстрели мне ястреба.

— Помилуйте, батоно! — ответил, улыбаясь, юный Бакрадзе и снял с плеча ружье, с которым, по нравам того времени, никогда не расставался.

Отойдя немного в сторону, Бакрадзе опустился на одно колено и прицелился. Все затаили дыхание. Раздался выстрел — ястреб забился на ветке.

— Эх, оплошал! — воскликнул князь.

— Почему, батоно? Ястреб зацепился обеими лапками, — одной пулей оба ремешка не перешибешь, лапки то у него растопырены. Правый ремешок я уже пробил, теперь выстрелю в левый!

Глаха зарядил ружье и снова выстрелил.

Ястреб сначала пошел вниз, но, опустившись немного, внезапно перекувырнулся в воздухе и взмыл ввысь, к небу. Сокольничьи поспешили в ту сторону, куда ястреб направил свой лет.

Все дивились меткости молодого стрелка, а сам он, как ни в чем не бывало, принялся протирать ружье.

— Подайте-ка сюда, мою крымку, — приказал Церетели. — Сказано ведь: «Ружье — стрелку, стрелок же — миру». Ты поистине достоин владеть этим ружьем, и дай бог тебе удачи!

Принесли из дворца ружье с длинным тонким стволом, ложе его было сплошь украшено золотом, и вручили стрелку.

Успех молодого Глахуки отнюдь не доставил удовольствия многим из обитателей дворца, зато наполнил радостным волнением одну девичью душу: юная дочь Церетели стояла в это время у башенного окна и, волнуясь, следила за каждым движением Глахуки. Она и раньше слышала о молодом Бакрадзе, и рассказы о нем запали в ее сердце, по сегодня ей довелось воочию убедиться в мужестве и ловкости прославленного юноши, и в сердце восхищенной княжны вспыхнула любовь.