Борис Тумасов - Да будет воля твоя

Вспомнился Филарету разговор со вторым Лжедимитрием в Тушине. Заявился хмельной, без разума, плести начал:

«Я тя в прошлые лета в митрополиты возвел, аль запамятовал?

Филарет только улыбнулся. Хотел сказать: не ты, а первый Лжедимитрий. Но самозванец ту улыбку изловил, обиделся:

— Не признаешь меня, аль я от того раза изменился? Я тебя нынче в патриархи возвел, в Москву вступлю — Гермогена изгоню, он Ваське служит. Ты, Филарет, патриарх всея Руси…»

Задумался митрополит и не слышал, о чем брат сказал. Очнулся, посмотрел вопросительно. Иван Никитич повторил:

— Владыка, ты о распрях упомянул. А куда нам, Романовым, прибиваться?

— Не торопись, брат, осмотрись. Покуда же надо к боярам присматриваться, доброхотов выискивать, сообща советы держать.

— Без Василия Голицына.

— Князь Голицын нам, Романовым, николи радетелем не был.

— Не держит ли патриарх зла на тебя, владыка?

— Мудр Гермоген, и пастырь духовный выше личных обид. Яз, митрополит, в делах и помыслах чист к нему.

— Успокоил ты мое сердце, владыка. Сколько волнений претерпел я, пока самозванец тебя в Тушине держал.

— Так ли, брат? — Филарет тронул большой нагрудный серебряный крест. — И сказано в Священном Писании: человек подобен дуновению; дни его как уклоняющаяся тень.

Встал, одернул черную шелковую рясу. Иван Никитич заметил с сожалением:

— Щедро тебя, владыка, жизнь помяла, морщин прибавила.

Митрополит рассмеялся:

— А ты, Иван Никитич, давно в зерцало смотрел?

— Да, жизнь не милует. Поди, не забыл, владыка, как мы с тобой в отроческие годы к молодым холопкам шастали? — хихикнул боярин Иван Никитич.

— Блуд то все и от лукавого. Забудь! — сурово оборвал митрополит.

— Может, кого из бояр покликать, послушать, куда они клонить почнут?

Филарет ответил, уже взявшись за ручку двери:

— Повременим.

— Не забывай нас, владыка, проведывай. Словом согревай.

— Прости, брат, но не мирской я человек, Всевышнему служу. Коли же улучу какой часец, явлюсь непременно. — Вздохнул: — Хоть и много лет в постриге яз, а как побываю у тебя, в доме романовском, тепло домашнее сердце отогревает, душу бередит. Истину говорю, брат. Плакать хочется. В посте и молитвах забываюсь.

Со смертью Скопина-Шуйского Делагарди заявил: свеи ряду исполнили, от Москвы тушинского вора отогнали, а посему покидают Россию.

Узнав о том, Василий Шуйский разорался:

— Ах, разбойники, разве о том послы московские речь с королем вели? Да они ли угрозу от Москвы отвели? Разве и того мало, что рыцари казну российскую опустошили да землицы добрый кус отхватили? И как распроклятый Карл не подавился? А рыцари и в бою-то как след не стояли, а уже в обратную навострились. Забыли, что за грамоту король подписал? И быть рыцарям свейским с московскими воинами до моего на то указа.

Позвал Василий брата Дмитрия:

— Отправляйся к Якобу, объяви: свеи с тобой, Дмитрий, на Жигмунда пойдут, и за то будет им царская милость.

Нутром Шуйский чуял, злой рок навис над ним, но с какого края, не возьмет в толк. Тушинцев нет, самозванец в Калуге отсиживается; Жигмунд за Смоленск зацепился; в Александровской слободе московские полки. Так отчего тревожно на душе, гнетут страхи? Душа-вещун нашептывает: темные силы рядом, берегись, Василий.

Царская подозрительность и озлобленность пугали даже близких Шуйскому бояр. Не осталось это незамеченным Гермогеном. В одну из пятниц, после Думы, когда бояре покинули Грановитую палату, патриарх спросил Василия:

— Какая печаль гложет, государь? Вижу терзания твои.

— Святейший владыка, ты — врачеватель души моей, — неведомые силы волнуют меня, и нет мне от них покоя.

— Отринь злобствования, государь, и тепло согреет твое сердце. Возлюби народ свой исстрадавшийся, гонимый ненастной годиной, народ, врученный тебе Отцом нашим — Создателем.

— Но почто у них нелюбовь ко мне? Они смерти моей жаждут!

— Не распаляй себя, государь! — рассердился Гермоген. — Гордыней обуян ты, смирись!

— Но разве ты, святейший патриарх, запамятовал, как чернь пинала и бранила тебя?

— Христос Спаситель учил прощать обиды даже врагам нашим.

— Ох, сколько же явных и тайных недругов вокруг меня!

— Если не возлюби их, то прости, государь, и может, кто из врагов в друга обратится.

— Дай-то Бог. Но как преломить себя? Вразуми!

— Сказывал, смири гордыню.

— Нет уж! — выкрикнул Шуйский. — Пусть они склонятся перед государем!

Насупил брови Гермоген, ничего не сказал более. Опираясь на посох, пошел к выходу.

Дворовый человек Прокопия Ляпунова Никишка упал хозяину в ноги, повинился и как перехватили его люди князя Шуйского, в подполье держали и как под угрозой смерти обязал его князь Шуйский Дмитрий Иванович рассказать о поездке в Александровскую слободу с письмом Прокопия к князю Михаиле Васильевичу, а что в том письме, Никишка не знал, сколько Шуйский ни допытывался.

Не утаил Никишка, как принудил его князь Дмитрий доносить ему все, что Ляпуновы замышляют.

Позвал Прокопий брата. Никишка все слово в слово повторил. Выслушали братья, выпроводили Никишку.

— Слыхал? — спросил Прокопий Захара. — Мы Шуйским поперек горла. Забыли, как спасли их от Болотникова.

— Аль царь Василий ценит верную службу? Разве защитил он нас от боярского разора? Эвон, всех наших крестьян свезли.

И принялись братья сообща думать: ждать ли грозы царской либо чего иное предпринять?

Первым Захар высказался:

— Брат мой старший, опала не на меня, на тебя ляжет, ибо Никишка твой человек. Посему мыслю, надобно тебе в Рязань подаваться, там наша опора — дворяне рязанские и арзамасские. Их на Шуйского поднимать, а я той порой в Москве верных людей соберу. Пробьет час, доберемся до Василия Шуйского.

— Жалею, что не склонили Скопина-Шуйского на царство. Кого-то ныне склонять? Ну, повременим, помыслим.

— Только не Голицына. Он нас, дворян, миловать не станет.

— Не будем время терять, седни к вечеру соберусь и с утра тронусь из Москвы.

Скоро вся Москва знала: Прокопий Ляпунов из города отъехал, а с ним десятка полтора дворян рязанских. Дмитрий Шуйский послал на подворье Ляпунова дюжих челядинцев приволочь к ответу Никишку. Те воротились с ответом: сбежал Никишка.

В тот же день Шуйский возьми да и скажи Василию:

— К допросу бы, государь, Прокопку, ан пожалели. Сказывают, в деревню метнулся, а я соображаю, чует кошка, чье мясо съела. Вот только где всплывет?

Василий прихварывал, шмыгал носом, лоб вытирал.

— Ох, Дмитрий, пожалел бы ты меня, хворого. Волнения мои усугубляешь, в расстройство вводишь. Не в деревню — в Рязань Прокопка отъехал, так он в том волен.

— Дай-то Бог, не отыскался бы в Калуге. Им, Ляпуновым, с ворьем не впервой знаться.