Александр Лукин - Беспокойное наследство

— О, — воскликнул в этот момент Осип Александрович, и Пивторак повернулся к нему всем телом, — посмотрите, как интересно! Одесский морской торговый порт выполнил месячный план грузооборота!..

Пивторак тоже восхитился — и завязалась беседа.

Посмотреть со стороны — сидят два добропорядочных гражданина не первой молодости и обсуждают новости, статьи и другие материалы, опубликованные в свежем номере газеты. Но это — со стороны. Если же прислушаться…

— Пивторак, — сказал «Никакой», — я должен вас информировать, что главный хозяин весьма доволен. Все, что вы сообщаете, представляет интерес. Он считает, что мальчик — хорошее приобретение. Никуда, конечно, отправлять мы покуда его не станем. Таких, как он, надо искать и искать. Главный хозяин весьма признателен вам за операцию со скрипкой. Когда скрипка Страдивари достигнет его, она будет ему большой радостью и украшением коллекции. Он просил меня передать, что с него вам причитается. Он написал это слово по-русски…

Евген Макарович расплылся в улыбке.

— И мальчика нужно поощрить. Он заслужил. Кстати, вы передали ему мое приглашение? Я намерен лично высказать ему признательность главного хозяина — и за скрипку, и за рассылку брошюры. Время от времени так нужно поступать — это поднимает дух персонала. Тем более что нам очень интересен Одесский торговый порт, который так удачно выполняет свои планы. Ведь наш мальчик трудится именно там, в порту…

— Он будет вас ждать ровно в два часа.

— Тогда нам пора расстаться. Вы отдали мне все, мною просимое?

— Само собой.

— Благодарю вас. Все, что я должен вам, — здесь. — И он, сложив, вернул Евгену Макаровичу «Чорноморську комуну». — Ступайте первый.

И Осип Александрович вновь принял позу погружающегося в нирвану йога — раскинул по спинке скамьи руки, вытянул ноги и смежил глаза. Но погрузиться в нирвану до конца ему не удалось.

Когда Евген Макарович встал, чтобы удалиться из Пале-Рояля, он обнаружил перед собою трех разговорчивых одесситов.

— Тихенько, тихенько, гражданин, — сказал Вася, облаченный в корректный синий костюм, засовывая в наружный пиджачный карман свою шапочку с надписью «Tallinn».

— Что т-такое? — спросил Пивторак.

Все дальнейшее произошло в мгновение ока. Флегматичный любитель молока Жора оказался возле Осипа Александровича, которого вежливо придерживал сзади за плечи один из парней, возившихся с фонарем. Тут же кто-то сильно надавил Пивтораку на плечи, тот бухнулся на скамью и, обернувшись, встретился — взглядом со вторым электромонтером…

— Я не понимаю, — снова начал Евген Макарович, но его перебили.

— Понимаете, — убежденно сказал чернявый. — Отлично понимаете. Попрошу встать. И убедительная просьба: ведите себя прилично. Одесса же культурный город.

Только тут Осип Александрович заговорил.

— Вы не имеете права, — твердо отчеканил он. — Вы знаете, с кем имеете дело?

— Знаем, — ответил чернявый. И жестом фокусника извлек из пиджака Осипа Александровича конвертик.

Нет, никогда не думал Евген Макарович Пивторак, что его непосредственный начальник может так быстро и так постыдно увять…

— Вперед! — скомандовал чернявый, и небольшая процессия направилась к проходу на улицу Чайковского, к тому самому месту, откуда всего час назад спокойно и уверенно вступил в Пале-Рояль Осип Александрович. В переулке их ждали окрашенные в веселенький зеленый цвет «Волги».

В Пале-Рояле по-обычному веяло миром и спокойствием…

— Никогда себе не прощу, товарищ… извините заради бога, никак не отвыкну, гражданин следователь, никогда не прощу, что позволил втянуть себя в эту гнусную, как сказать, неприятность. Вам, конечно, трудно верить в мои слова. Ваше, как указывается, святое право. Но, ей-богу, я показываю все как есть, словно на духу. Вот, знаете, — голос прозвучал проникновенной, страстной искренностью, — когда мальчонкой, хлопчиком был, попу на исповеди в грехах каялся. Уж какие там были грехи у невинного дитяти — а душу я наизнанку, как сказать, мехом наружу выворачивал. С тех самых пор такой откровенной правды никому, гражданин следователь, не открывал. А вам — да, открою. Спросите — почему? Да потому, как говорится, что преотлично знаю: не покаешься — не спасешься. Прошу это, как сказать, учесть, гражданин следователь…

Рублев отодвинул стул, встал. Глянул в раскрытое окно — с выцветшего от жара, словно стираного-перестираного неба солнце льет расплавленное олово. Единственное облегчение — вентилятор — вон как приятельски шуршит он на столе, ворочая из стороны в сторону свою обтекаемую морду. Геннадий Сергеевич сунул в сплошной кружащий диск палец, с удовольствием ощутил сильный, но мягкий удар резиновых лопастей и убрал руку. Вентилятор возмущенно фыркнул — и снова пошел равномерно шелестеть, обвевая теплым ветерком и укоризненно покачивая носом.

Рублев обошел стол и присел на угол возле самого вентилятора. Внимательно и даже вроде бы сочувственно оглядел подследственного — тот сидел сгорбившись, положив руки на колени. Он похудел, и кожа его пошла глубокими складками — словно кто-то взял да и выпустил из Евгена Макаровича воздух…

— Вина, как говорится, душу точит, — горестно вздохнул Пивторак. — И знаю, что вина моя — не наибольшая, есть повиноватее, а места, как сказать, себе не нахожу. Ночей, ежели хотите знать, не сплю. Совесть грызет. Что же ты, пилит она меня, Пивторак Евген Макарович, наделал… — Бывший директор бессильно уронил голову и тяжко, прерывисто вздохнул.

— Да-а, — заметил Рублев, вставая со стола, — совестливый вы человек, — не то спрашивая, не то подтверждая, сказал он, возвращаясь на свое место. — Значит, если я правильно понял, с известным лицом по кличке «Осип Александрович» вас свел Кольцов?

— Именно так, — готовно кивнул Пивторак.

— Как же вышло, Евген Макарыч, что вы позволили себя окрутить молокососу?

— Этим самым вопросом, — с жаром воскликнул Евген Макарович, протягивая к Рублеву указательный перст, — тютелька, как сказать, в тютельку тем же вопросиком я и терзаю себя бессонными ночами.

— И что же вы отвечаете себе на этот вопрос?

— Ума, как сказать, не приложу, гражданин следователь, — доверительно пояснил Пивторак. — Какое-то затмение нашло. И еще позорнейший, как сказать, мне позор потому, что у меня же за плечами автобиография! Ведь перед войной я, — он многозначительно понизил голос, — в кадрах работал. Оттуда меня и в подполье оставили. Доверили, как говорится. С незабвенным Марком Борисовичем Шлейфером. Чудом я, как сказать, уцелел. От гестаповцев ушел, не говоря уж о румынской сигуранце. Из подполья в подполье кочевал. А теперь… Э-эх!