Александр Лукин - Беспокойное наследство

Эти слова прозвучали великим утешением — таким, каким может один сильный человек утешить другого.

— Выпьем за подполковника Кольцова.

И они выпили. Молча. Но — чокнувшись, словно за живого…

Они встретились после долгого перерыва там же, где встречались не раз, — на Приморском бульваре, возле самой ограды Дворца пионеров. Это было их любимое место. Но сидели они рядом — и не рядом, можно было коснуться друг друга, прижаться к плечу плечом, однако они были каждый сам по себе…

Они сидели на скамейке и молчали. Уже стемнело, поблизости — никого. Кому-то надо было заговорить первым, иначе оно становилось и вовсе бессмысленным, это свидание.

Заговорила Лена.

— Ты словно нарочно старался посеять во мне сомнения. Искусить меня. И все-таки я тебе верила. Но — терялась в догадках. Почему ты вел себя так странно?

— А что мне оставалось делать? Водить всех — и тебя, и ребят за нос. Мистифицировать. Ломать комедию. И под конец я, черт побери, переиграл! Антон тоже хорош — сверхбдительность проявил. Все, что «сверх», — от дьявола. А если б Николай Николаевич не позвонил Рублеву? Как пить дать, спугнули бы моих приятелей.

— А тебе не приходило в голову, что проще было рассказать мне правду?

— Ты это всерьез?

— Видишь, — с грустью констатировала Лена, затенив глаза синтетическими ресницами, — значит, это ты во мне усомнился. Не я в тебе, а ты — во мне. Ты что же, считал меня треплом?

— А тебе не кажется, что ты занимаешься… демагогией?

— Ну ладно, ладно. — Лена с извечной женской мудростью постаралась спустить дело на тормозах. — Теперь-то, когда все позади, ты можешь рассказать мне, как все было? — Лена скинула туфельки, уселась на скамью с ногами и, чуть повернувшись, оперлась о Павлика спиной, так что ему ничего не оставалось, как сделаться устойчивой опорой.

— Что можно — расскажу. — И он рассказал.

— Вот видишь, что получается, — наставительно сказала Лена, — если вечно воевать с начальством, критиканствовать, иронизировать? Попался на глаза такому вот Пивтораку — он тебе раз! — крючочек. Ты ж фрондер!

— Вот видишь, — резко возразил Павлик, — как ты рассуждаешь. А говоришь: «Всё позади». Такой тип, как Пивторак, ничего не понял во мне — это нормально. Но как ты не понимаешь простую штуку: я чувствую себя хозяином. Хозяином — понятно? Всюду — в городе, в порту, на причале, на собрании, в бухгалтерии, в кабинете начальства, в профсоюзе, в литературе, на пляже, в троллейбусе, в музыке, дома, в театре. Всюду. Я в своей родной стране — хозяин. Все это — мое. И я, как хозяин, вижу и не стесняюсь говорить, что у меня — у меня! — в хозяйстве плохо. Чтобы стало лучше. Просто и естественно! А у пивтораков своя логика: критикует? Недовольный. Недовольный? Подходящий материал! На этом они и терпят неудачи. Словом, сначала я решил ждать — что будет, куда станут развивать события Степан, Мишка и особенно Пивторак. Его я принял за крупного дельца. О другом не думал. А вот после встречи с Осипом… то есть с «Никаким» — помнишь типа в «Красной»? — после этой встречи я стал соображать: ху из ху? А когда он привел эксперта — вот тогда я и отправился в одно учреждение. Там меня поблагодарили, а я предложил, коль скоро уж встрял в дело, продолжу, мол, игру. Серьезные товарищи подумали, посовещались и — согласились. Вот и всё, — неожиданно скомкал рассказ Павлик.

Лена осторожно спросила:

— А это было… не опасно?

— А что в жизни вполне безопасно? В ванне и то можно поскользнуться и сломать голову.

Лена не согласилась и не возразила. Помолчав, спросила:

— А скрипка Страдавари?

— Скрипка в Москве. Я отвез ее в Госколлекцию…

— Бесплатно?!

— Ну, зачем же. Получил, что причиталось. Но… скрипка-то не Страдивари.

— Как не Страдивари?!

— А вот так. Ошибся и друг Столярского, и эксперт «Никакого». Только московские специалисты установили истину. У нее оказалась удивительная и трудная судьба, у отцовской боевой награды…

В дождливый осенний петербургский день возле дома Куприянова, что на Караванной улице, остановился наемный экипаж. Из него высадились на панель двое мужчин господского вида — в цилиндрах, пелеринах и лаковых штиблетах. Один из седоков, с бакенбардами на смуглом лице, приказал вознице:

— Ты, братец, обожди нас. — И, обратившись к своему спутнику, высокому, по-актерски чисто выбритому, с массивной тростью, пригласил: — Прошу вас, господин Тирц, это здесь, во дворе.

Они вошли в ворота и, осторожно обходя лужи, направились к флигелю в глубине. Поднявшись на крыльцо, отворили входную дверь и оказались в сенях. В нос ударила застарелая вонь. Было полутемно, свет проникал сюда лишь через маленькое, расположенное где-то вверху оконце.

— Осторожно, господин Тирц, — предупредил человек с бакенбардами, — здесь лестница.

Однако господин Тирц уже успел споткнуться.

— О майн либер готт! — вскрикнул он. — Я ничего не вижу, герр Ганашкин!

— Держитесь, сделайте милость, за мою руку, — предложил Ганашкин.

Они медленно поднялись на третий этаж.

— Вот мы и добрались, — облегченно сказал Ганашкин и постучал в простую некрашеную дверь.

В ответ зашлепали босые ноги, и дверь отворилась, обдав пришедших приятным духом старого сухого дерева, каких-то лаков и чистого домашнего тепла. На пороге стоял человек средних лет. Внешность его обличала простолюдина — он был бос, в распоясанной рубахе и домотканых портах. Волосы его были подстрижены в кружок и перевязаны шнурком. В руках он держал крохотную пилочку.

— Здравствуй, Иван Андреев, здравствуй, милый, — с задушевностью сказал Ганашкин. — Примешь ли нас?

— Зачем спрашиваешь, Лука Митрофаныч, сударь мой! — радушно воскликнул тот. — Ведь ведаешь, что я завсегда тебе рад. Милости просим, милости просим!

Гости вошли в темноватую прихожую. Она и без того была крохотная, а громадный сундук, занимавший добрую ее половину, и вовсе едва позволял повернуться. Иван Андреев помог гостям разоблачиться и повесил) их мокрые пелерины на гвозди, вбитые в стену, а цилиндры поставил сушиться на сундук, поближе к голландской печи. Трость определил в угол.

— Милости прошу, — еще раз повторил он и, отворив дверь в горницы, отошел в сторону, пропуская пришедших.

Свежий смолистый дух усилился и словно пеленою охватил их. Они ступили на выскобленные и отмытые добела половицы и оказались в мастерской. Большой верстак стоял у окна, на нем, в каком-то определенном, одному хозяину ведомом порядке, лежали разнообразные пилочки и пилки, терпуги, ножи, стамески, лекала, куски дерева — еще не обработанные, и другие, принявшие уже замысловатые формы, но еще изжелта-белые, некрашеные, и третьи, в которых наметанный взгляд гостей определил знакомые абрисы благородных музыкальных инструментов. На стене висели готовые, отливающие негромким коричневым блеском скрипка и виолончель.