Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

Солнце уже давно перевалило зенит, было часа три пополудни, когда на поляну из леса выбежал паренек, оставленный сигналистом у Емельяновки. Поискал взглядом Норинского, увидел — напрямик к кому. Костя лежал рядом с Климановым, подстелив под грудь пиджак. Егор рассказывал о письме Василия Шелгуновэ, своего лучшего друга, отбывающего воинскую повинность:

— Кремень-человек… Такого солдатчина не сгорбит. Пишет: занимаюсь словесностью по уставу, фельдфебель хвалит… Чуешь, куда клонит? Фельдфебель, ясное дело, для близира. А словесностью в казарме занимается… По нашему уставу. Он башковитый, Маркса-то поперед меня читать начал… Приедет скоро, сведу вас…

Парнишка потянул Норинского за рукав. Костя, разморившись на солнышке, неохотно поднял голову:

— Чего тебе?

— Отойдем-ка подалее…

— Никак сего господина опасаешься? — улыбнулся Норинский. — На одежку не смотри, он снаружи расфранченный, а в середке — наш… Лопочи смело.

— Василий Иванович где? — все еще недоверчиво поглядывая на Климанова, бросил паренек.

Костя видел, что давеча Бруснев с Цивинским подались к берегу, наверное, сверять записи речей. Люди пили пиво, чистили яйца, усеяв поляну скорлупой. Взволнованность молоденького сигналиста воспринималась как нечто ненужное, совершенно излишнее в такой прекрасный день.

— Чего взъерошился? — спросил, лениво поворачиваясь набок.

— За Веркой Сибилевой в полдень усатый такой приезжал… До самой Емельяновки. Я на обочине в кустах хоронился, меня не заметил. А тут аккурат наши прошли, четверо… Он поглядел, поглядел — и в город подался.

— Скатертью дорога! — Костя резко поднял согнутую ногу, будто поддал коленом под зад усатому господину. — Мало ли ездят…

— Дак возвернулся же! — Паренек плаксиво сморщился.

— Не брешешь? — Норинский посуровел. — Может, померещилось?

— Провалиться на месте! Ей-богу, не вру, — сигналист перекрестился. — В пролетках — тот самый да еще двое… В Емельяновке остановились, чегой-то шушукаются, руками показывают… А я — задали, задами и сюды!

— Прилетели голуби, — сквозь зубы процедил Климанов. — А чего же наши-то, которые в лесу? Спят, что ли?!

— Дак не видать еще, — паренек шмыгнул носом. — Выгон пройдут, тогда на наших папорются… А покуда — в деревне.

Климанов схватил свою корзинку, лихорадочно стал складывать недоеденный хлеб, бутылки из-под молока — брал запас на Бруснева — и одновременно отрывисто говорил:

— Подымай тревогу, Костя… Михаила и Цивинского сам увезу. Василеостровцы, кого могут, пускай себе в лодку берут. Поболее пускай сажают, лишь бы от берега отойти… Остальные через поле расходитесь, к Невской заставе… Патрульных не забудьте…

Минут через пять поляна преобразилась; только примятая молодая травка да яичная скорлупа свидетельствовали, что тут отдыхал народ.

Василеостровцы спешно сталкивали на воду тяжелую шлюпку. Ваня Егоров покрикивал:

— Грузись поживее! Не боись утонуть! Гимназиста давайте сюда!

Егор Клыманов — вот когда пригодилось пристрастие к удалой гребле — уже отмахал от берега саженей двести. Он понимал, что главное — уберечь интеллигентов. С них у полиции особый спрос. Мастерового арестуют за сходку, на родину вышлют, не более. А этих, как зловредных возмутителей смиренной царевой паствы, могут и в крепость заточить: бывало такое, бывало…

Алексей Карелин, напрягаясь так, что жила набухла на лбу, пытался оторвать от сосны доску с уличающей надписью. Однако гвозди у Егора Климанова были корабельные, зазубренные. Вколачивал их от чистой души, старался, и теперь обратные усилия оказались тщетными: доска держалась намертво.

— Скорее, Леша, скорее! — торопила Верочка.

— Да ведь пойми — нельзя! Сразу догадаются! Отчаявшись оторвать доску, Карелин наскреб из-под ног грязи и стал замазывать надпись, между делом поучая Веру:

— Ежели попадемся, говори — жених и невеста… К остальным прочим никакого касательства не имеем. Я, мол, тебя на берегу поджидал, давно уговаривал о встрече…

Алексой не знал еще, что именно Вера привела за собой к месту маевки отставного унтер-офицера Ксепофонта Степановича Елохова, по кличке Рыба. И если бы они попались ему в лапы, никакие разговоры о женихе и невесте не помогли бы. Опознав невесту, Ксепофонт Степанович не отказался бы и от жениха, справедливо рассудив, что парочка эта — одного поля ягоды.

Выбираясь на опушку, Федор Афанасьевич крикнул брату:

— Держись вдоль пашни! Вдвоем загребут — несдобровать?

На выгоде Афанасьева догнали свои — Вера Сибилева, Алексей Карелин и Костя Норинский; пошли вместе. Быстро уходили, однако без лишней суеты, чтобы не очень бросаться в глаза. Алексей ухватил Верочку под руку; стараясь развеселить ее, молол всякую чепуху. Но девушка испуганно жалась к нему, поминутно оглядываясь: веселья, необходимого в эту минуту для конспирации, не получалось.

— Не можешь смеяться, так хоть головой не крути! — сердито сказал Карелин. — Как-никак с кавалером идешь… А сама на других поглядываешь… А у меня, между прочим, сердце кровью обливается!

В голосе Алексея послышалась неподдельная обида? Верочка удивленно посмотрела на его огорченную физиономию и вдруг прыснула:

— Ой, не могу! Целый год провожал, слова путного не вымолвил! А тут, глянь-ка, кавалером себя объявил, про сердце вспомнил!

Афанасьев, с трудом успевая за ними, невольно улыбнулся: молодость есть молодость. У нее свои заботы, и никакая облава не помешает молодости любить, обижаться, прощать…

Емельяновку миновали благополучно, даже остановились попить. Опуская в колодец шест с привязанной к нему деревянной бадьей, Костя Норииский из-под руки осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Солнце клонилось к закату, по дороге в Петербург потянулись экипажи, прибавилось и нешеходов.

— Вроде бы чисто, — сказал Норинский, дожидаясь своей очереди припасть к бадье. — Как думаете?

— У Нарвских ворот проверим, — отозвался Афанасьев, отряхивая с бороды капли студеной воды.

Слежку обнаружили, едва вошли в город. На шоссе филер держался в почтительном отдалении — место открытое. А в толчее Петербургских улиц испугался потерять из виду, плотно сел на хвост. Наглый господин; помахивает палкой, читает вывески — будто случайный прохожий, изнывающий от воскресного безделья. А сам не отстает ни на шаг, косит глазом с противоположного тротуара.

Задержались у витрины бакалейного магазина купца первой гильдии Полухина, долго рассматривали выставленные товары. В зеркальном стекле хорошо отражалась улица. Убедились: филер тоже остановился, изучая афиши на круглой тумбе.

— Может, за Верой тянется? — тихо сказал Норинский. — Коли к лесу за ней приплелся, может, и обратно тем же манером?