Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

Внереди, ухватив под локоть давешнюю девицу в цветастом платочке и плисовой жакетке, вышагивал длинноногий парень — под видом ухажера. «Знаем таких ухажеров, — сплюнул Елохов, — только на людях и обнимаются, для отвода глаз…»

За этой парочкой шли двое: чернявый невысокий паренек и тщедушный бородач в очках. Тихо о чем-то переговариваясь, топали спокойно. Спокойствие это немного смущало Рыбу — должны бы проявить себя, коли опасаются слежки. А они идут себе и в ус не дуют, прямо хоть караул кричи, так спокойны. Девица даже смеялась…

Бородатого, показалось Елохову, где-то уже встречал. Всю дорогу до Нарвских ворот напрягал память, вспоминал где.

Когда наблюдаемые остановились у витрины, Елохов возликовал: революционисты, они самые! Через стекло слежку высматривают; сдается, закоренелые. Но сцена прощания длинноногого с девицей опять повергла в уныние: очень уж натурально смахивают на влюбленных, даже поцеловались. «Неужто и впрямь кавалер с барышней, до сходки касательства не имеющие? Но ведь из того самого уголка выкатились, откуда и другие подозрительные…»

Потом понял — девицу спровадили, чтобы не мешала сбивать ею со следа: «Вот сейчас погодят, пока она скроется за углом, и сами побегут. Ага, побегли!»

Хитрость наблюдаемых Рыба разгадал без труда. Не на того нарвались. Выскочив за ними на площадь, сразу смекнул: спустились в подвальчик, больше некуда. Конспирация — штука обоюдная, ставь себя на место смутьянов и тут же поймешь, как действовать дальше. Скажем, от слежки убегает он, Ксенофонт Елохов. Конечно, нырнет в портерную, чтобы переждать тревожность. Обычное дело, рутина…

Ване Егорову казалось, что в такой день разойтись по домам просто грешно. Подумаешь, всполошились шпики! Разве впервой? На то и щука в море, чтобы карась не дремал. То ли не обманывали филеров, не водили за нос? Чепуха!

Во время тревоги в лесу Егоров действовал бесстрашно и хитроумно. Сперва всех, кого подняла лодка, отправил заливом, а потом, поманив за собой оставшихся, повел берегом, берегом — подалее от переполоха в противоположную от города сторону. Дорогу к себе на 15-ю линию Васильевского острова выбрал не ближнюю, через Нарвские ворота. Далековато, зато не опасались слежки, двигались открыто.

— Поставим самовар, посидим у меня, побалакаем! — Ваня засмеялся. — Такое воскресенье не продлить — прощения не будет… Теплынь-то, теплынь! Целый день в рубахе пробыл, пиджак ненадеванным остался. Хороший денек, верно, Володя?

Владимир Фомин по привычке ответил коротко:

— Хороший.

В портерной, знал Елохов, отсиживаются трое. Здесь же запахло добычей покрупнее. Вспомни Рыба, что видел невысокого очкастого бородача на похоронах Шелгунова, наверное, не погнался бы за, голубой косовороткой. Однако память на этот раз подвела… Опять же девять голов валилось в руки вместо трех-то. Арифметика простая.

И Елохов сделал стойку, наметив новые жертвы…

Рыба выследил их, проводив до самою дома. Приметив ворота, шепнул на углу городовому, чтобы никуда не отлучался и поглядывал, выйдет ли кто со двора или нет. А сам, впав в азарт, на лихаче помчался обратно к Нарвским воротам, надеясь, что те, трое, все еще ждут его в портерной. Вспомнил вдруг Ксенофонт Степанович, где видал бородатого! Увидел на одном из наблюдаемых финскую фуражку с длинным козырьком — блеснули медные пуговицы — и вспомнил! Он квартала два тащил венок на похоронах Шелгунова вместе с арестованным Мефодиевым! А потом стоял близко к могиле… Ах, незадача! Ксенофонт Степанович спустился в подвальчик, обнюхал все углы. Опоздал — сбежали…

Ознакомившись с материалами по делу так называемого дня солидарности трудящихся и убедившись, чю эта зараза действительно проникла в Россию, новый вице-директор департамента полиции Георгий Константинович Семякин распорядился подготовить представление к награде филера Елохова. За расторопность и самостоятельное понимание опасности, которую «являют собой массовые сходки в лесу или в других каких отдаленных местностях». А дежурному офицеру охранного отделения было сделано замечание. За то, что без должной серьезности отнесся к донесению Рыбы о крупном сборище мастеровых; за то, что не поднял по тревоге всех, кого было возможно в воскресный день; за то, что вместо ста человек, которые, по свидетельству филеров, скрывались в лесу, подверглись задержанию всего лишь тридцать. И, между прочим, было указано подтянуть секретную агентуру.

Указание это непосредственным образом коснулось Григория Штрипана. В тихой комнате на Выборгской стороне, зажимая платком кровоточащий нос, он испуганно бормотал:

— За что, вашескородь… Ни сном ни духом…

— «За что-о»? Ты еще спрашиваешь: «За что?» — Хозяин явочной квартиры охранного отделения, невысокий, но плотный господин, как выяснилось, с тяжелыми кулаками, разгневался не на шутку. — Отчего о собрании в лесу мы узнали не от тебя? Почему не доложил? Опять за старое — манкируешь?!

— Вашескородь, помилуйте — маху дал! — взмолился Штрипан, наблюдая косым взглядом за движением кулаков. — Сказали, с провизией, я и подумал — прогулка… Ей-богу, вашескородь! У меня полуштоф имелся… Покамест они болтали, на бережок отлучился. Хлебнул маленько… Хе-хе… А посля в песок закапывал, чтоб холодненькая была…

— Смотри, Гришка! — кулак снова оказался в опасной близости к носу Штрипана. — Я тебе кудри-то расчешу… Не возьмешься за ум — горько пожалеешь. Разок ещо смухлюешь — в тюрьму! Без долгих разговоров!

— Как можно, вашескородь! — Штрипан от ужаса зажмурился. — Верой и правдой отныне… Довольны будете. Своим умом достиг — стервятники они, обижают простого человека…

В 1892 году группа «Освобождение труда» издала в Женеве брошюру с предисловием Георгия Плеханова «Первое мая 1891 года. Четыре речи рабочих, произнесенные на тайном собрании в Петербурге». Четвертая речь принадлежала Николаю Богданову, он сказал ее вечером в доме Егора Климанова. Брошюра имела хождение по всей России и много лет служила делу развития классового сознания пролетариев.

После майских арестов в Петербурге не стало житья: полиция осатанела. Комнатку на Обводном пришлось бросить: обнаружили слежку. Брат перебрался в фабричную казарму, Федор ночевал у земляка, занятого извозом в порту. Неделю не давал о себе знать товарищам, опасаясь навлечь беду. Надо бы повидаться с Брусневым, но как? И вдруг вспомнил особняк на Глазовой улице! Вера Сибилева ушла тогда от филера, надо налагать, удачно. А если так, квартира по соседству с публичным домом чиста.

Вечером проскользнул во двор; помешкал, поглядывая на занавешенные окна, ничего подозрительного не заметил. Постучался, как было условлено. Дверь открыла Анюта Болдырева. Обрадовалась, всплеснув мокрыми, в мыльной пене руками: