Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

И только врач-психиатр Юлий Вениаминович Фортунатов, узнав об этом, поощряюще улыбнулся:

— Поздравляю вас, Верочка! Ведь это бунтарство!

Она вспыхнула от его слов: «Неужели я бунтарка? Нет, он шутит». И все равно было приятно...

На другой день он дал ей книги, которые Вера не видела у него на полках. Читала ночи напролет. Дни были сонные, длинные, а ночи коротки и бодры... Она становилась то непреклонной и нежной Софьей Перовской, то полным порыва Кибальчичем, то Андреем Кожуховым.

Вера подняла на Фортунатова блестящие глаза.

— Спасибо вам за все, за все!

Юлий Вениаминович глубоко затянулся, выдохнул дым.

— Что вы, Верочка, не стоит. Я бываю очень счастлив, когда отдаю людям то, чем владею сам. Я — альтруист по своей натуре.

Да, так, только так он и мог сказать...

Страшное, неуместное слово «война», прозвучавшее перед самым отъездом, сначала напугало Веру. До учебы ли теперь? Но война почти не изменила привычный круговорот жизни. «Поеду, конечно, поеду», — решила Вера. Любовь Семеновна, растерянно похрустывая пальцами, уговаривала ее подождать с отъездом. Война, мало ли что...

И вот Петроград, еще не привыкший к своему новому, опростившемуся имени.

Звенели колеса, наполняя трамвай подземным глухим гудом. Вера и Лена, ошеломленные столичной сутолокой и шумом, тряслись на тесной площадке. У Лены глаза были круглые, из-под мятой панамы выбилась прядь волос, мешала смотреть. Но Лена не замечала этого. Наверное, и Вера выглядела так. Из вятской тишины — и сразу в такой круговорот...

Вера не могла понять, что, кроме удивления, вызывает этот нарядный, шумный Петроград. Восхищение? Радость? Нет, нервы притупились. Лязг трамваев, крики, мельканье дворцов, мостов, садов, таких знакомых по открыткам, но выглядевших совсем иначе, чем представляла она, подавляли ее.

Трамвай неожиданно встал, словно налетел на стену. Улицу запрудила толпа манифестантов. Как и в Вятке они шли с хоругвями, портретами царя, нескладно, но неистово пели гимн. Все это пестротой своей напоминало карнавальное шествие.

Трясущийся старичок, поджав губы, стянул с плешивой головы картуз. Господин с моноклем обнажил пробор. Весь вагон подчинился требовательному реву манифестантов:

— Снимай шляпу!

И только один мужчина, молодой, с бархатной полоской усов, не обратил на происходящее никакого внимания.

«Что с ним? Не хочет подчиняться или не слышит?» — подумала Вера, разглядывая его округлое, подернутое загаром лицо. Он смотрел на окружающих со спокойным равнодушием.

Остроносая барынька стукнула кружевным зонтиком о скамейку.

— Снимите шляпу, молодой человек!

В ее голосе были страх и негодование. Но больше, пожалуй, страха.

Молодой человек скользнул рукой в карман пальто, вынул газету и с хрустом развернул ее. Газета была с нерусским названием.

Барынька вскочила.

— Почему он не снимает?!

Усатый опустил газету, со спокойным удивлением взглянул на женщину. Произнес что-то по-французски.

«Француз, не понимает по-нашему, — подумала Вера. — Неужели не может эта барынька догадаться?.. Но ведь можно все-таки и ему понять, что просят снять шляпу».

Барынька расплылась в улыбке.

— Играют наш гимн «Боже, царя храни». Снимите, пожалуйста, шляпу.

Но молодой человек углубился в газету.

— Вы, значит, француз? Как приятно! Жаль, что я не умею по-французски, — схватив его руку, защебетала женщина.

— Мерси, мерси, — холодно ответил молодой человек.

На остановке он вышел, сунув газету в карман. Позднее Лена клялась, что француз подмигнул им. Вера этого не заметила.

Когда трамвай тронулся, он подошел к его запыленному окну и поманил барыньку пальцем. Та преданно прильнула к стеклу.

— Вы старая дура, — явственно донеслось в вагон. Француз говорил на чистейшем русском языке.

Ужаленно подскочив на месте, барынька взвизгнула:

— Остановите! Остановите! Это шпион!

Кондуктор почесал в затылке.

— Где его поймаешь, шпиена... Кронверкский будет следующая.

У Веры учащенно заколотилось сердце. Почему он так сделал? Кто он? Если просто озорник, то он не стал бы рисковать. Нет, тут что-то другое... Что-то другое...

— Как ты думаешь, кто это? — спросила она у Лены.

— Я сразу поняла, что это не француз, — знающе ответила та. — У него слишком русский вид.

Пестрая, стремительная, как карусель на самых быстрых оборотах, жизнь. С утра Вера спешила к себе в медицинский институт, потом бежала к Лене на сельскохозяйственные курсы. И вместе с ней—на оперу в Мариинку или на студенческий вечер слушать артиста Александрийского театра Ходотова.

«Каменщик, каменщик, в фартуке белом...» — когда он читал это стихотворение, у Веры мурашки пробегали по коже.

Однажды ей удалось увидеть самого Шаляпина. Она стояла у подъезда Мариинского театра вместе с длинношеим говорливым студентом Гришей Суровцевым в очереди за билетами.

Шел ленивый осенний дождь. Влажно блестел серый финский гранит. Было в этот вечер тоскливо и холодно. Согревала только надежда достать билеты на концерт.

Неожиданно около очереди остановился рычащий лакированный автомобиль. Из него вышел высокий мужчина в широком пальто.

— На Шаляпина билеты ждете?

Гриша стиснул Верину руку и, немея от восторга, прошептал:

— Это же сам Федор Иванович!

Вера тоже узнала его — высокого, властного кумира театралов. Не слушая восторженного лепета, Шаляпин стремительно прошел к двери и ударил в нее кулаком.

— Откройте же, черт возьми!

Швейцар, торопливо распахнул дверь.

— Впустите их, пусть погреются! — крикнул Шаляпин. Широко взмахнув рукой, пригласил: — Заходите все!

Он тут же уехал. Студенты и курсистки растроганно говорили о шаляпинской душе и широте русского характера.

— Так мог поступить только истинно вятский мужик, — горячо доказывал Гриша.

— Да он вовсе не ваш, а казанский! — выкрикнул из темноты чей-то насмешливый голос. Вера с Гришей принялись доказывать, что Шаляпин только вятский. Они-то уж это точно знают!

И вдруг все эти увлечения показались мелкими, детскими. Все оттеснил куда-то в сторону исписанный от руки печатными буквами листок бумаги. Кто-то положил его в ячейку для писем на букву «З». Он не был никому адресован, и Вера развернула его.

Прочитав, поняла, что люди, о встрече с которыми она мечтала, где-то рядом.

Это было стихотворение, с первого раза запомнившееся ей: