Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Ему снова захотелось выпить. То, что девица ушла, избавляло его от необходимости вести поутру вымученные пустые разговоры, а выпить было бы недурно. Хотелось утопить в вине все свои заботы и сомнения.

Кто-то спустился по лестнице. Неужели кто-то еще не спит? Откуда-то донеслись приглушенные голоса. Разговор то прерывался, то начинался снова. Вернуться домой? Наверное, недалеко от дома найдется какая-нибудь ночная забегаловка, где можно будет напиться вволю. Но стоило подумать об этом, как настроение сразу же испортилось. Погасшая трубка так и осталась без дела зажатой между пальцами. Тут снова отчетливо послышались шаги: кто-то шел по коридору, приближаясь к его комнате.

Сёдзаэмон догадался, что возвращается его девица. Слегка отодвинув сёдзи , она заглянула в комнату и вошла. Сёдзаэмон заметил, что глаза у девицы красные, заплаканные.

— Что случилось? — спросил он.

— А? — рассеянно откликнулась она, как-то странно опустившись мешком на татами . — Да там наша Хана-Оги со своим клиентом…

Сёдзаэмон заинтересованно смотрел на заплаканное лицо девицы.

— Ах, это все так неожиданно!

— Что там? Синдзю , двойное самоубийство, [155] Двойное самоубийство синдзю широко практиковалось в токугавской Японии. Если брак между самураем или купцом и куртизанкой был невозможен, оставалось рассчитывать только на союз в иной жизни. Двойное самоубийство давало шанс воссоединиться в трех последующих рождениях. что ли?

Девица кивнула. Лицо ее стало белым, как бумага. У самого Сёдзаэмона, не отрывавшего от девицы глаз, лицо тоже заметно побледнело. Он тоже время от времени пользовался услугами девицы по имени Хана-Оги, [156] Легенда о синдзю куртизанки Хана-Оги дала пищу для многочисленных баллад и песен-коута в начале XVIII века. которая за свой веселый нрав и приветливое обхождение снискала всеобщую симпатию. Только сегодня вечером он столкнулся с Хана-Оги в коридоре. Она была, как всегда, весела и беззаботно смеялась. Ничто не предвещало столь печального конца.

Девица между тем плакала навзрыд и все не могла успокоиться. Слезы так и катились по щекам. Она и сама не знала, почему. Прочие посетители заведения могли быть недовольны, так что чиновники из сыскной управы заявились потихоньку, все осмотрели и ушли. Ей же было велено никому до утра не говорить о происшествии. Она была самой близкой подругой Хана-Оги — вот ее и вызвали на допрос. Долго не отпускали — все расспрашивали о покойной. Девица рассказывала всхлипывая, приглушенным голосом, боясь, как бы ее рыдания не услышали на улице.

— Да, напрасно она так, не стоило умирать! — искренне посочувствовал Сёдзаэмон. — Наверное, в деньгах у нее была нужда?

— Не знаю. Но вообще деньги у нее водились — не бедствовала.

Может быть, тогда здесь замешано что-то, связанное с вопросом чести? Сёдзаэмон задумчиво смотрел на колеблющееся пламя светильника. В его душе, объятой безысходным мраком одиночества, словно белый цветок, вдруг явившийся взору в дальнем уголке сада, воскрес образ Сати Ходзуми.

Вернувшись из Киото в Эдо, он уже не раз в нерешительности бродил вокруг своего прежнего пристанища в Ёцуе, вновь и вновь убеждаясь, что изгнать из памяти образ трагически ушедшей из жизни девушки по-прежнему не в силах, что Сати действительно умерла и сам он оттого безвозвратно изменился. Он пристрастился к вину, стал напропалую развлекаться в веселых кварталах, будто стремясь доказать себе, что стал совсем другим человеком. Он хотел, чтобы в этом чаду все в нем перегорело, совесть онемела и чувства вконец огрубели, но каждый раз, стоило ему только вспомнить Сати, как сердце захлестывала черная тоска.

Если бы он дал себе волю и разрыдался, наверное, тяжесть спала бы с сердца, но гордость самурая не позволяла ему проявить подобную слабость. Его преследовала мысль, что это постыдное и смехотворное бабье слабодушие. Надо просто гнать от себя все эти переживания — тогда наверняка полегчает. Или же наоборот, пуститься во все тяжкие и растоптать все какие ни есть чувства, чтобы от них ничего не осталось. «Ну что для меня слезы или пусть даже и смерть какой-то девушки?..» — рассуждал он. Нет, надо было держать себя в руках, как подобает истинному самураю. Никаких других способов, кроме этих двух, быть не могло. И тем не менее, все понимая, Сёдзаэмон маялся в жизни, не в силах до конца осуществить ни то, ни другое…

Кодекс чести самурая сурово взывал к слабому сердцу Сёдзаэмона. Между тем сердце его, задыхаясь в муках, скорбно вещало, понуждая его сбросить окостеневшую оболочку, именуемую Самураем, и остаться нагим Человеком. Оказавшись перед непосильным выбором, Сёдзаэмон топил тоску в вине, пытался забыться в объятиях продажных девиц. Их тела, всего лишь теплые сгустки плоти, помогали ему скорее опьянеть и мало отличались от лишней порции сакэ .

Но вот сегодня ночью одна из этих девиц умерла — рассталась с молодой жизнью вместе со своим возлюбленным. Печальное событие не только вновь всколыхнуло в груди Сёдзаэмона воспоминания о незабвенной Сати, но и заставило его задуматься о бренности человеческой жизни, повергнув в мрачное унынье.

— Бедняжка! — с чувством сказал он, и в этих словах была не только жалость к несчастной Хана-Оги, которую поглотила сегодня пучина небытия. Он со всей остротой почувствовал, что мрак сгущается и в конце того пути, которым следует он сам.

— Они закололись кинжалом? — спросил Сёдзаэмон.

— Нет, выпили какого-то яду. С виду совсем такие же, как были при жизни, только глаза закрыты… Губы приоткрыты, будто сейчас вздох послышится… Они так крепко обнялись… Велели их разъединить… — рассказывала девица глотая слезы — и вдруг, словно в ужасном испуге, бросившись к Сёдзаэмону, прильнула к нему и уткнула голову ему в колени.

Этот порыв удивил Сёдзаэмона. То место, где лицо девушки прикасалось к его ногам, было словно в огне: он ощущал ее теплое дыхание и горячие слезы. Он сидел не шевелясь, глядя на копну рассыпавшихся черных волос, вздрагивающую у него на коленях, вдыхая их запах, пока к девушке не вернулись силы. Взяв ее за руку, Сёдзаэмон смутно ощутил все, что она должна была чувствовать в этот момент. Неожиданная смерть подруги оказалась для девушки слишком тяжким потрясением. Сначала то была невыносимая скорбь, а затем испытанное потрясение выплеснулось в какое-то новое, неведомое чувство. В смерти подруги ей почудилось напоминание о том, что и ее, возможно, ожидает та же судьба, и теперь она, в ответ на это, до безумия жаждала одного — наполнить свою жизнь горением. Спустя некоторое время девушка взглянула снизу вверх на Сёдзаэмона. Глаза ее были печально полуприкрыты, но в них угадывалось потаенное жаркое пламя, которым охвачена была вся ее плоть. Руки Сёдзаэмона непроизвольно механически гладили обнаженное тело…